Книга Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе

Волошин словно испарился, Бальмонт никак не отреагировал на карточку, оставленную у консьержки. Оставалась Зинаида Гиппиус. Для «декадентской Мадонны» любая возможность испытать свою извращенную женственность хороша. Молодой человек прислал письмо! Гумилев? Его имя о чем-то смутно напоминало; может, Брюсов написал о нем пару строк в своей колонке в журнале «Весы»? Наивный и напыщенный провинциал, не так ли? «Пускай приходит», – разрешила Мессалина. В комнате, которую Гумилев снял на улице Гэтэ, поэт тщательно подготовился к встрече. О последствиях Гиппиус напишет Брюсову: «Двадцать лет. Бледный как мертвец. С языка слетают сплошные клише. Вдыхает эфир и считает, что после неудач Христа и Будды только он может изменить мир. Мне не пришлось с ним долго маяться. Он вскоре надел шляпу и удалился».

Неискоренимая злоба человеческих существ. Безличная доброта животных. Перед почтовой конторой Ботанического сада, где Гумилев благодаря пропуску, выданному Деникером, гулял, сколько душе угодно, поэт исписал страницы блокнота одну за другой. Париж стоит жирафа. Париж, если испить в нем горечи сполна, достоин кенгуру.

Сон меня сегодня не разнежил,

Я проснулась рано поутру.

И пошла, вдыхая воздух свежий,

Посмотреть ручного кенгуру.

Анна все время в его мыслях.

Анна, оставленная в Киеве у тети, среди наивных простушек из частных школ, надутых индюков-торговцев и страдающих ожирением буржуазок в кружевах.

Анна, которую он возил в Крым, на пляж, в Евпаторию, откуда рукой подать до Севастополя, – он уже ни на что не надеялся, и вдруг прямо на берегу девушка подарила ему поцелуй.

Париж должен излечить его от одержимости Анной. Встречи с пошлыми весельчаками Монмартра и короткие, но насыщенные беседы с завсегдатаями Монпарнаса должны затушить пожар воспоминаний. Однако одержимость не давала поэту покоя, его сирена повсюду.

Мысли так отчетливо ложатся,

Словно тени листьев поутру.

Я хочу к кому-нибудь ласкаться,

Как ко мне ласкался кенгуру.

Он ждет писем от Анны, которые она, впрочем, вовсе не обещала присылать, и, когда ожидание становится мучительным, бродит по Севастопольскому бульвару, тихим голосом повторяя имя любимой.

Что излечит это наваждение?

Может, страусиный парк на Международной колониальной выставке? Или экзотические танцовщицы с непристойно ярким макияжем под стеклянной крышей Гран Пале? Какой-нибудь местный театр, пантомима, закопченные лица-маски? Пускай будут страусы, но сознание изменится благодаря Бергсону. Его лекции в Коллеж де Франс словно мессы. Гумилев созерцал наманикюренные руки, академические пальмы, трости с серебряными набалдашниками. Весь Париж, недосягаемые Гималаи. Как вновь обрести уверенность в себе? Может, на террасе на улице дез Эколь перед коктейлем мандарин-кюрасао? А может, галстук повязать по-особенному? Как успокоить сердце?

В октябре 1906 года Сергей Дягилев запустил в Гран Пале свой проект, посвященный русскому искусству. Выставка называлась «Два века русского искусства» и сочетала в себе более трехсот старинных икон из частных коллекций, полотна Рериха, Бакста и Бенуа. Гумилев отправился на выставку и завязал там дружбу с двумя соотечественниками: Фармаковский и Божерянов столь же нетерпеливы и амбициозны, сколь и молодой поэт. Зрела ли идея создания журнала об искусстве и литературе под сводами Гран Пале или в одном из кафе за Пантеоном, куда Гумилева привел еще один новый друг Николай Деникер? Поэт, наполовину русский, племянник библиотекаря из Ботанического сада, тоже нешуточно увлекался оккультизмом; Гумилев обязан ему знакомством с Рене Гилем. В начале карьеры Гиля очень поддерживал Малларме, впрочем, поэт-новатор быстро пошел своей дорогой; ему была чужда языковая простота, он чувствовал себя вольным стрелком, интересовался лингвистикой и в особенности поэтическим языком. Уловить мощность крика и писать «музыкальными словами языка музыки» – такова его цель. Сумасшедший? Прорицатель? Гиль, без сомнений, был и тем, и другим. Наконец-то Гумилев нашел сподвижников, людей, разделявших его интересы. Деникер, Фармаковский и Божерянов отныне с поэтом заодно. По ночам Рене Гиль проводил собрания; и когда Гумилев садился на поезд, чтобы отправиться на край города, куда глаза глядят, он понимал: лишь теперь жизнь становилась настоящей.

В январе 1907 года в Париже был напечатан первый номер журнала «Сириус». Обложку, разумеется, рисовал Фармаковский: нимфа с огромными глазами, словно у кукольных героинь японской манги. Еще одно издание? Еще одно русское издание в Париже?

Гумилев с удовольствием играл роль «агента Невозможного». Невозможное – все, что связано с Анной, ее местом пребывания, ее чувствами. Создание нового русского журнала за рубежом представлялось Гумилеву отличным способом привлечь внимание возлюбленной. Отныне он не просто робкий, хоть и надоедливый воздыхатель, он – директор журнала, готовый печатать стихи молодой поэтессы. И действительно – Анна попалась на крючок. В письме к мужу своей старшей сестры филологу фон Штейну она выразила энтузиазм и заинтересованность: «Почему Гумилев взялся за издание «Сириуса»? Я крайне удивлена и воодушевлена. Теперь пришел конец его злоключениям!» В феврале во втором номере «Сириуса» опубликовано стихотворение «На руке его много блестящих колец», загадочно подписанное Анна Г.

Прощай, свободная жизнь. «Сириус» поглотил Гумилева целиком, он не только создатель и директор, но и один из главных авторов, печатавшийся под разными псевдонимами – «Анатоль Грант», «К-о». Как воспринимали журнал русские парижане, по большому счету единственные люди, способные оценить издание? Желчная Гиппиус не реагировала. Бальмонт тоже. Он не ответил ни на одно из писем, отправленных автором «Кенгуру»[20]. Кто читал журнал «Сириус», помимо его создателей?

Три номера были изданы, после чего дело заглохло. Какие чувства испытывал Гумилев, глядя на пирамиду непроданных экземпляров? Только не разочарование. «Сириус» уничтожил тайный страх поэта – теперь он знал, на что способен, теперь Коля был уверен – он не выскочка-плагиатор. И пускай Дягилев с компанией блистают сколько влезет.

Отныне Гумилев стал писать меньше, но лучше. Мало-помалу, однако, сложился сборник под названием «Романтические цветы» – реверанс в сторону Бодлера[21]. Головокружению Зла тексты Гумилева противопоставили утешение красотой; по крайней мере, так сказал о своем сборнике сам автор в письме к Брюсову. Вторая миссия книги – сломить сопротивление любимой женщины – осталась не озвученной. Гумилев намерен посвятить свои новые творенья Анне. Поэт совершенно уверен в том, что Анна будет в восторге, обнаружив посвящение, и заранее радовался. Иногда продавец шнурков на улице Монж слышал, как Николай весело насвистывал.

* * *

Четырьмя годами позже, вернувшись в город, с которым у Гумилева были связаны многочисленные амбиции, поэт, конечно, хочет оказаться для Анны гидом и ментором. Но Ахматова жаждет совершенно иного: ей нужен ее собственный Париж, Париж, увиденный ее глазами, Париж, который она оценит как никто – прямо сейчас, смело ныряя в волну новых впечатлений. Например, площадь Звезды, пупок Парижа, думала Анна, стоя у подножия Триумфальной арки. Охватить ее царственным взглядом, проезжая мимо на омнибусе, затем осилить тот же маршрут пешком, почувствовать, как устали мышцы, а голова словно затуманилась от ритмичного вращения улиц вокруг этого одного из главных столичных памятников. Или удалиться от площади Звезды, дойти до Пасси, увидеть Париж немножко издалека и вспомнить о Наполеоне, созерцавшем три тысячи московских колоколен с высоты Воробьевых гор. Или исследовать фальшивую природу улицы дю Буа[22], стать свидетельницей того, как модники и модницы выставляют напоказ роскошные наряды и украшения: шляпы с широкими мягкими полями, жемчуга в несколько рядов, платья-«пекинки»[23]и блузы с басками[24]; вглядеться в пестрое изобилие уловок от кутюр без зависти, с легкой усмешкой, с гордостью за собственный отказ от тщеславия и с тайным пониманием своего превосходства; сказать себе, случайно задев локтем чей-то шелковый сиреневый зонтик, что весь этот бомонд не стоит внутреннего мира Анны Ахматовой. Или оказаться еще более дерзкой и бесстрашно ринуться в лабиринт подозрительных узких улочек квартала Маре, пойти по следам покойных королев с неповторимыми трагическими судьбами; порхать с места на место, подобно лепестку, подхваченному ветром.