Книга Тень без имени - Игнасио Падилья

— Мой отец, гергенерал, — соврал я, сказав наконец ту единственную правду, какую мог предложить своему слушателю, — родом не из Галиции, а из Ворарльберга.

Дрейер сделал кратчайший жест удивления, как если бы он понял мой сарказм, улыбнулся и добавил, что он тоже родился на австрийском юго-западе, хотя, к сожалению, не помнит о том, чтобы знал там кого-либо по фамилии Кретшмар.

— Быть может, — добавил я, думая таким образом завершить этот нелепый обмен любезностями, — это связано с тем, что мой отец очень рано покинул родину и работал стрелочником на линии Мюнхен — Зальцбург.

Безразличная улыбка генерала Тадеуша Дрейера перешла в радушный смех, растворившийся затем в дыму сигареты, которую он только что зажег.

— Ах, Зальцбургский округ, — произнес он с деланой мечтательностью, — замечательное место, инженер. Самые прекрасные женщины империи цветут там дюжинами. Вы еще слишком молоды, чтобы знать об этом, но после войны это место превратилось для нас в пункт обязательной остановки.

Услышав это, я почувствовал, как целый мир начал вращаться в моей голове. Тень Тадеуша Дрейера проникла в мою душу, подобно маленькому злому демону. Он не оставил за мной даже привилегии узнать, скрывалось ли в его словах не только подтверждение моего незаконного рождения, но и вероятность того, что этот человек, так же как он рассчитал арест моего отца, следил за каждым моим шагом и оказывал мне помощь в любой момент. В тот миг мне хотелось бы оказаться вместе с ним перед зеркалом и вывести наружу каждую черточку нашего общего облика, проявление которого год за годом наблюдал во мне мой отец. Каждое событие моей жизни приобрело соответствие плану, контролируемому чужим умом. Деньги, которые привозила в дом мать, возвращаясь из Зальцбурга, в то время как мой отец тратил свое жалованье на манию, связанную с железными дорогами, заключение отца в тюрьму, мой быстрый подъем по ступеням лестницы национал-социалистической партии, легкость, с которой мне удалось завершить обучение на инженера, — все это подчинялось законам заговора, который Тадеуш Дрейер организовал с помощью Голядкина не только против себя самого или моего отца. На меня накатила парализующая меня ярость — не к генералу, а к самому себе, из-за своей неспособности обвинить его в чем-то и при этом чувствовать себя обязанным быть благодарным ему за то, что он распоряжался моей судьбой, а быть может, и моим существованием; ему, человеку, который добился того, чего мой отец, отмеченный клеймом преступника и сумасшедшего, никогда не смог бы мне дать. Ярость, связанная с памятью моей матери, которую я всегда считал жертвой Виктора Кретшмара, год за годом оплодотворявшего и презиравшего ее, вынуждая бог знает на каких темных улочках города искать средства к существованию, пока она не заработала болезнь, убившею ее. Полагаю, что на моем месте ни один человек не смог бы навести даже минимального порядка в подобной сумятице ощущений. Вряд ли я сумел скрыть свое замешательство, но, кажется, я заметил его грубое подмигивание добиться признания у своего слушателя, как если бы он также ждал долгие годы, чтобы, оставшись наедине, поговорить наконец со своим сыном, посеяв в его душе хаос чувств.

Должно быть, прошло несколько секунд после последних слов генерала Тадеуша Дрейера, прежде чем я невероятным усилием воли сумел обуздать свою ярость и обрести некоторую сдержанность. Поезд моих детских мечтаний продолжал свой медленный путь в Треблинку, полный сигаретного дыма и офицеров, которым было мало дела до разговора между начинающим железнодорожным инженером и старым военным. Вскоре мы должны были подъехать к туннелю Нагосево, где, вероятно, мне не составило бы труда, воспользовавшись темнотой, выстрелить в Тадеуша Дрейера. Однако на этот раз события приняли другой оборот, и не потому, что они не согласовывались с моими планами. Теперь я сам не мог понять, по какой причине столько времени искал возможности противостоять ему. И тогда мне пришло в голову только одно — достать из моего чемодана маленькую шахматную доску с почти стертым рисунком, которую за много лет до этого я обнаружил среди отцовских вещей. Генерал отреагировал на это действие напыщенной улыбкой и определил условия игры, сходные с теми, по которым он или мой второй отец играл десятилетия назад: если он одерживал победу, я должен был полностью перейти в его распоряжение. В случае моей победы он должен был поднять крышку своих мозгов до прибытия в Треблинку.

— Как вам уже известно, лейтенант, — сказал он, расставляя фигуры на доске и ни на мгновение не гася свою отеческую улыбку, — мне нравятся такие условия игры, при которых мы оба окажемся победителями.

Я ограничился кивком и в то время, как поезд приближался к туннелю Нагосево, заменил одну из своих пешек маленьким свинцовым гусаром, которого в свое время Виктор Кретшмар раскрасил в цвета, присутствовавшие на его полосатой форме стрелочника.

II. От тени к имени

Рихард Шлей.

Женева, 1948.

Вначале, когда я увидел, как он выходит из поезда среди солдат, прибывших для подкрепления Украинского фронта, мне незачем было знать, что Якобо Эфрусси, мой давний товарищ по детским играм в окрестностях Вены, сменил свое имя и стал зваться Тадеушем Дрейером. Действительно, в том октябре 1918 года австрийский фронт на Балканах уже начал превращаться в подлинный бедлам, где самым благоразумным было отказаться не только от своего имени, но и от своей личности там, где все были приговорены к гибели. Однако в тот вечер я еще не мог в полной мере оценить те блага, какие дает обезличивание во время войны. Полагаю, что по этой причине я счел успокаивающим моментом появления знакомого лица среди тысяч расплывчатых лиц, которых на протяжении последних недель видел выходящими из поезда на вокзале Белграда, чтобы продолжить свой путь к траншеям Сербии.

Прошло менее месяца с тех пор, как отец Игнатц Ваграм, назначенный на Восточный фронт для оказания духовной поддержки нашим войскам на Балканах, появился в моей семинарии в поисках новичка, который помогал бы ему в выполнении его трудной миссии. Его торжественная речь была произнесена во время службы, но он говорил так, будто слова были обращены только ко мне. После всего происшедшего я стал как бы духовным сыном отца Ваграма и должен был следовать за ним во всем, что он считал достойным делом любой жизни, посвященной службе обездоленным. У отца Ваграма было особое ощущение священной службы. Он считал, что занятие человеком церковного поста является как бы его вторым крещением, для чего новичку необходимо полностью отказаться от своей житейской истории с целью обретения облика, предназначенного ему с рождения. Никакие воспоминания о прошлом, никакие прежние знания не должны были оставлять пятен на чистой доске разума помазанников, если они хотели когда-нибудь начертать в своих душах вечный знак миропомазания. Зачастую это убеждение заставляло его обращаться со мной с чрезмерной жесткостью, но я знаю, что святой отец терпеливо вел меня по пути заблудших душ, которым вдруг предоставилась возможность очиститься путем мученичества. Едва увидев его входящим в часовню семинарии в характерном черном одеянии с двумя нитяными звездами на сутане, я ощутил, насколько сильна его вера, и у меня возникло желание вызваться добровольцем для участия в самоубийственной миссии, которая в тот момент казалась мне бесценным путем сохранить свою личность на войне, где и отдельные индивидуумы, и нации в целом усердствовали в стремлении обезличиться и стать ничем и никем.