Книга Россия, кровью умытая - Артем Веселый

Ваньку мне стало жалко, себя жалко, жалко всю нашу сиротскую мужичью жизнь… Родился – виноват, живешь – всех боишься, умрешь – опять виноват… Стою, дрожу, от злости меня аж вывертывает всего, а он, малина-командир, ухватил нас с Остапом за воротники и над повозкой приподнял.

– Вот, – кричит, – ваши депутаты… Головы им поотвертывать за подрыв дисциплины… Дурак дурака чище, а может быть, и немецкие шпионы.

Качнулись

посунулись

задышали едуче…

– Шпио-о-оны?

– Во-о-о…

– Ты, господин полковник, наших болячек не ковыряй… Плохие, да свои.

– Хищный гад, ему бы старый режим.

– Шпиёны, слышь?

– Дай ему, Кужель, бам-барарам по-лягушиному, впереверт его по-мартышиному, три кишки, погано очко!.. Дай ему, в нем золотой дух Николая Второго!..

Задохнулось сердце во мне.

С мясом содрал я с груди кресты свои, показал их полчанам и начальнику своему, навесившему на меня кресты мои:

– Это что?

Все кругом задрожало и застонало:

– Дай ему!

– Вдарь раза!

Я:

– Это что?

Молчал Половцев.

– Гляди хорошенько, командир ты наш, отец ты наш родной. Гляди, не мигай, а то я тебе эти полтинники вобью в зенки! – И на этих словах, не стерпя сердца, хлестнул я командира крестами по зубам.

Половцев

падая

зацепился шпорой и опрокинул повозку, но упасть в тесноте ему не дали – подняли на кулаки и понесли…

Наболело, накипело…

– Дай хоть раз ударить! – всяк ревет.

Где ж там на всех хватить.

Раздергали мы командировы ребра, растоптали его кишки, а зверство наше только еще силу набирало, сердце в каждом ходило волной, и кулак просил удара…

Пошли ловить начальника хозяйственной части Зудиловича, прозванного солдатами за свой малый рост Два Аршина с Шапкой. Видит он, деваться некуда, и сам, уперев руки в боки, выходит из своей канцелярии на страшный суд-расправу. Уробел злец, ростом будто еще меньше стал, и глаза его, зеленые воры, так по сторонам и бегали…

С самой весны питался полк голой турецкой водой и прелой чечевицей. Раньше боялись кормить такой чечевицей лошадей, шерсть от нее вылазит, а теперь кормили людей. Навалимся на котелок артелью – не зевай, только ложки свищут да за ушами пищит. Мнешь-мнешь, мнешь-мнешь, ровно барабан раздуется брюхо, жрать все равно хочется, а жрать нечего. С тоски пойдет какой бедолага, на ходу распоясываясь, присядет в ямку под кустом и давай думать про политику: «Служил, мол, ты, дурак, серая порция, царям, служил королям, служишь маленьким королятам, а ни один черт не догадается досыта тебя накормить…» Кряхтит-кряхтит, так ничего и не выдумает. Воюй, верно, не горюй и жрать не спрашивай.

Стали мы пытать своего начальника, куда деваются несчастные крохи солдатские, кто хлебушком солдатским харчится, кто махорку солдатскую скуривает, кто попивает солдатский чаек внакладку.

– Я тут ни при чем, – как на шиле вертится Два Аршина с Шапкой, – доставка плохая, путь далекая.

– Сказывай, щучий сын, кто кровушку нашу хлебает, кто печенкой нашей закусывает?

– Опять же я не виноват, дивизионные воруют, а наряды посланы давно, не нынче завтра транспорт ждем.

– Отчего каша гнилая? Отчего в каше солома рубленая, горький камыш и всякая ерунда?

– Каша вполне хорошая.

– Гнилая.

– Хорошая.

– Гнилая! – кричим.

– Отличная каша, – твердит свое Зудилович.

Тогда принесли и поставили перед ним кукурузной каши бачок на шестерых. Дали большую ложку. Один шутник догадался, подмешал в кашу масла ружейного.

– Ешь.

Глядим, что будет.

– Ешь и пачкайся.

Припал наш начальник над котелком на корточки и принялся за кашу.

Все молчали над ним и каждую ложку в рот глазами провожали…

Ел он, ел, икнул и заплакал:

– Больше не могу, господа.

Мы его за усы.

– Кушай.

– Кушай, кормилец, досыта… Мы ее три года едим, не нахвалимся.

Распоясался он, давай опять есть. Фельдшер с писарем заспорили, лопнет Зудилович или нет.

– Согласно медицины должен лопнуть, – говорил фельдшер Бухтеяров: не только в нашем полку, но и далеко кругом славился он растравкой ран, по которым ухари получали краткосрочные и долгосрочные отпуска на родину.

– Нет, не лопнет, – успорял писарь Корольков и рассказал, как у них в штабе ординарец Севрюгин на спор зараз десять фунтов колбасы да каравай хлеба смял и не охнул, покатался по траве, и вся недолга.

– Ну, это ты, друг, врешь.

– Я?.. Вру?..

– Хотя бы и так, – говорит фельдшер, – то твой Севрюгин, а то образованный человек: в нем кишка тоньше, чуть ты ее понатужь, и готово.

Поспорили они на полтинник.

Давится Два Аршина с Шапкой, но жует, а у нас уже и сердце отошло, краснословим, ржем – зубов не покрываем:

– Скусно, поди, в охотку-то.

– С верхом черпай.

– Рой до дна.

– Отгребайся, дядя, ложкой-то, отгребайся, до берегу недалеко.

– Ложка у него титова…

Выел начальник кашу и ложку облизал.

– Хороша? – спрашиваем. – Еще не подложить ли?

– Не каша – разлука, – отвечает он, обливаясь слезами.

– Помни нашу науку.

– Каюсь, братцы.

Приняли его под руки и, обсыпая неприятными словами, на гауптвахту повели.

Заодно думали и каптера Дуню постращать, да не нашли, унюхал и скрылся.

Расходимся по землянкам.

– В частях кругом пошло блужденье, – говорит разведчик Василий Бровко, – пора войне поломаться.

– Пора, пора…

– Надысь, слышь, Самурский полк снялся с позиции и самовольно в тыл ушел.

– Астраханцы тоже поговаривали…

– К зиме, поди-ка, ни одной русской ноги тут не останется.

– Народ у нас недружный, у каждого глотка-то, как рукав пожарный, крику много, а делов на копейку… Держись мы дружнее, давно бы дома с бабами спали.

– Твоим бы, Кузя, задом из досок гвозди дергать…

– Разбежимся все, кто же будет фронт держать? – спросил кадровый солдат Зарубалов.

– Аллах с ним, с фронтом.

– А Расея?