Книга По Рождестве Христовом - Василис Алексакис

Я готов был разделить любые ее взгляды, лишь бы это увеличило мои шансы провести с ней хотя бы одну ночь. А кроме того, избегал малейшего неосторожного жеста, желая убедить ее, что радикально переменился с декабря.

— Когда я молюсь ночью, у меня такое чувство, что я приобщаюсь ко всей вселенной, к звездам, к заснувшим птицам, к рекам, которые текут без конца, к паучкам…

— Не знал, что паучки спят по ночам.

Она заплакала. Я обнял ее и несколько раз поцеловал. Она тоже меня поцеловала. По дороге к ее дому мы ничего больше друг другу не говорили. В спальне она почти сразу же погасила свет. Я едва успел заметить над ее кроватью постер с изображением византийского императора и какого-то отшельника в рубище — наверняка Иоанна Крестителя.

— Один философ-пифагореец утверждал, что звезды движутся с оглушительным шумом, — сказал я. — Однако мы не способны различить этот звук, потому что слышим его с самого рождения.

Мы легли в постель. Сначала она отказывалась раздеться, потом согласилась. Я рассказал ей о руке Марии Магдалины, которая хранится в монастыре Симонопетра и все еще остается теплой.

— А сам-то ты против аватона?

— Пожалуй, — ответил я рассеянно.

Следующие часы показались мне даром небес. Я вернулся в Кифиссию в четыре часа утра. Прежде чем заснуть, бросил взгляд на календарь и увидел, что начавшееся 21 марта — первый день весны.

В полдень меня разбудил звонок мобильного телефона. Это была Янна. Властно потребовала забыть все случившееся.

— Ничего не было, слышишь?

Она причинила мне боль, но так и не убедила, что больше не захочет меня видеть. Пережду некоторое время, потом снова попробую. Позвоню ей, когда узнаю побольше об Афоне.

4.

Мы воткнули в именинный торт Навсикаи только одну свечку.

— Мне кажется, я вижу огонек, — сказала она.

Но, увы, она не видела его, поскольку ей не удалось задуть свечку с первого раза. София слегка подвинула торт на столе. Пламя наклонилось, как тиносские деревья на ветру, потом погасло. Мы бешено зааплодировали.

— Вы позволите мне поцеловать вас? — спросил Ситарас.

— Ну конечно!

София пошла на кухню за шампанским. Племянник хозяйки дома, человек лет пятидесяти, тоже присутствовал. Я видел его впервые, но Ситарас был с ним знаком. Его фамилия Фрерис, так он мне представился, не назвав своего имени. Я несколько раз застал его за изучением комнаты — он внимательно осматривал мебель и ковры, как будущий владелец, уже задумавший глубокие преобразования. Он попросил разрешения бросить взгляд на остальной дом.

— Попроси Софию, пусть покажет, — ответила ему Навсикая устало.

Ситарас сообщил мне, что моя мать еще больше похудела. Питается одними салатами, вареной на пару фасолью и сухарями. И постоянно раздражена.

— Мне ее жаль, конечно, но и твоего отца тоже.

Я снова подумал о деревьях Тиноса, вечно согнутых, даже когда ветра нет. «Они смотрят на свои опавшие листья».

— Я по привычке причесываюсь перед зеркалом, хотя и не вижу ничего, — сказала Навсикая. — Не знаю, насколько я постарела. Мне-то кажется, что мое лицо не изменилось.

— Вы еще хоть куда, тетушка, — польстил ей Фрерис, только что закончивший осмотр дома.

Потом повернулся ко мне и заметил сухо:

— У зеркала в ванной края отбиты.

Мне захотелось запустить ему в физиономию чесночным йогуртом, но я сдержался. София приготовила праздничный ужин, встав к плите со вчерашнего утра. Я помог ей отнести тарелки в столовую.

— Видел тебя сегодня ночью во сне, — сказал я ей в коридоре. — Ты залезла по лесенке на вишню и рвала ягоды.

— Ну, хватит, не начинай снова, — ответила она жеманно.

Она уже выпила несколько бокалов шампанского.

— А мы сможем съесть все это? — спросила Навсикая, только сейчас осознав, что весь стол заставлен тарелками.

Фрерис поспешил оттереть ей бумажным платком йогурт с рукава.

— Сможем, сможем, — уверил он ее.

Ситарас, подчеркнуто избегая общества Фрериса, сел рядом со мной.

— Что он за тип?

— Надеюсь, ее состояние ему не достанется, — шепнул он.

Навсикая продолжала откровенничать.

— Честно говоря, я уже и не помню по-настоящему свое лицо. Ваше тоже, господин Ситарас. Мы тут за этим столом все без лиц.

Разговор прервался на несколько мгновений, словно нам требовалось время, чтобы вникнуть в ее слова.

— Вы читаете слишком много литературы, госпожа Николаидис, — отозвался Ситарас.

— Я всегда любила литературу, с самого раннего детства. Когда я была в пансионе у монахинь-урсулинок на Тиносе, то читала даже с карманным фонариком, спрятавшись под одеяло. Помню, одна сестра вечно на меня ворчала, но книгу не отнимала… Стоило ей только закрыть дверь дортуара, как я тут же снова начинала читать. Пряталась под одеялом, как в пещерке.

— Так вы жили не с родителями? — удивилась София.

— Они много разъезжали. Большую часть времени проводили на Андросе, в Пирее или в Лондоне. Мой брат тоже учился в интернате, но в Афинах.

— Вы так и не узнали, что с ним стало? — спросил Фрерис.

— Нет.

Навсикая обернулась ко мне, словно собираясь что-то сказать. «Она заговорит со мной о своем брате в другой раз, когда мы останемся одни. Подождет подходящего момента».

Фрерис принес коробку пирожных, Ситарас — шесть бутылок «матиулиса», знаменитого тиносского белого вина. Его мы и пили за праздничным столом.

— Я вам тоже кое-что припасла, — сказала София и вышла из комнаты.

Вернулась с белой картонкой размером с открытку, на которую были наклеены сухие травы, стебельки, маленькие веточки. Получилась своего рода мозаика, изображающая дом в Кифиссии. Можно было различить даже ступени крыльца и две мраморные колонны. Планки ставней она сделала из крохотных кусочков сосновых игл. Хозяйка дома изучила поделку кончиками пальцев.

— Это облака?

В небе над домом были приклеены два миртовых листочка. Конечно же, это были облака.

— Мне никогда еще не делали такого прекрасного подарка, — заключила Навсикая, показав нам поздравительную открытку.

— Ну что вы такое говорите! — запротестовала София и покраснела.

— Ладно, ладно. Скажем, это второй самый прекрасный подарок из всех, что я когда-либо получала. Первый был французский велосипед. Мне его преподнес на пятидесятилетие один мужчина, который думал, что я никогда не постарею.

— Франсуа? — бросил небрежно Фрерис.