Книга День после ночи - Анита Диамант

Леони брезгливо наморщила носик – в профиль безупречно римский, идеально гармонировавший с ее лицом. Шендл часто думалось, что первая красавица Атлита терпит ее внимание лишь по той причине, что она, Шендл, говорит по-французски. Рядом с Леони Шендл чувствовала себя грубой польской деревенщиной – всклокоченные рыжие волосы, ноги-спички, тело рыхлое, как перезрелая груша.

– Ты что же у нас, пуританка? – поддразнила Шендл, надеясь, что правильно поняла гримасу Леони. – Надо нам все-таки с тобой найти себе пару братьев, дай только выбраться отсюда. Таких, чтобы друг с другом ладили. Добрых, надежных. Мы бы жили в кибуце, а по воскресеньям ездили в Тель-Авив. Там и магазины, и кафе. Сидели бы, пили кофе и смотрели на прохожих.

Леони промолчала, но пожала Шендл руку, давая понять, что она может продолжать. Шендл рассказывала эту историю каждый день, как утреннюю молитву, с тех пор как они сели на корабль, доставивший их в Палестину.

– Будем мороженое есть, по магазинам ходить. Ты меня научишь одеваться, а я тебя – готовить лучшие в мире голубцы. Отличная у нас будет жизнь. Вот увидишь, я найду нам двух братьев. И еще у нас будет по паре ребятишек.

– Прямо Ноев ковчег, – заметила Леони.

– Точно

– Совсем как в сказке, – вздохнула Леони.

Здесь, в Палестине, почти все было какое-то сказочное. Бездонные корзины с мягким хлебом и пресным белым сыром казались ей пищей ангелов и младенцев. Да и сам Атлит, по ее мнению, был похож на сказочную темницу, где узники застыли в ожидании, когда кто– нибудь снимет с них заклятие и выпустит на свободу, на привольные земли кибуца, сочащиеся молоком и медом.

Больше всего ее изумлял иврит. Мертвый язык, гуляющий по миру, священный диалект со своими жаргонными словечками, например, для пули или пениса, обладающий почти магической способностью создавать или видоизменять все, в чем он нуждается. Абракадабра.

– Ты сегодня обещала говорить только на иврите, – напомнила ей Шендл. – Забыла?

– Тебе-то легко. Ты лучшая в классе. А я чувствую себя полной идиоткой, когда мне слов не хватает.

– Можешь вставлять французские, – посоветовала ей Шендл. – Я же не Арик.

– Терпеть не могу его уроки, – сказала Леони. — Нурит намного приятней

– Слыхала сегодня ночью нашу Лилиан-Помаду? – прошептала Шендл на иврите. – Опять во сне болтала. Мит шлаг[2], говорит, мит шлаг, Богом клянусь! Первый раз вижу человека, который столько говорит о еде. Это такое клише – обобщенный образ жителя Вены.

– «Клише» – это ведь не на иврите, верно?

– Виновата, – усмехнулась Шендл. – Лилиан уже скоро в платье не влезет. Ты что, не видишь, как она разжирела? Жирная корова. А еще задается. Вот ужас.

– А ты чего ждала? – возразила Леони. – Люди есть люди. Даже на земле обетованной. Думаешь, раз мы в Палестине, здесь все особенное? Здесь тоже есть свои принцы на белых конях, свои преступники...

– Как, как? Еврейские преступники? Мне это даже нравится. Это значит, что мы почти как все. Но наши дети все равно будут не как все. Они будут необыкновенными. Высокими и красивыми, как на сионистских плакатах. С бронзовыми мускулами и ослепительными зубами.

Леони поморщилась.

– Ой, прости – поспешно сказала Шендл.

Когда они прибыли в Атлит, зубной врач обнаружил, что восемь задних зубов Леони сгнили, и удалил их. «И совсем не зметно», – настаивала Шендл, отрывая руки подруги от щек.

– Что ж, у наших четверых деток будут лошадиные зубы, – сказала Леони, давая Шендл понять, что она прощена. – А кормить мы их будем парным молоком и медом.

– И оливками, – добавила Шендл.

– Никогда в жизни их не полюблю.

– Ты и про лебен это говорила.

– Ну да, тот, кто смог привыкнуть к простокваше, ко всему привыкнет.

Леони с трудом представляла, как она выдержит еще один месяц жары, которая, говорят, может запросто продлиться до октября. В лагере росло всего одно дерево, дававшее хоть какую-то тень, и в бараке подчас бывало жарко как в духовке.

При одной мысли о духовке Леони замутило. Раньше это слово вызывало воспоминания о вкусных пирогах, жареных цыплятах и батонах теплого хлеба. А теперь оно означало только душегубку. На любом языке, кроме иврита, где даже «печь» умудрилась остаться на кухне, вместе с раковиной и холодильником. Их учитель утверждал, что скоро они начнут видеть сны на иврите, и Леони занималась с еще большим упорством.

– Ну что, видела сегодня ночью сон на иврите? – поинтересовалась Шендл, зная, как Леони понравилась эта мысль.

– Нет. Наверное, для этого надо сначала влюбиться в носителя языка. В постели с мужчиной, немного вина... Самый эффективный способ выучить язык.

– О-ля-ля! Гляди-ка, не такая уж ты и пуританка. Пожалуй, ты становишься... Не знаю, как это будет на иврите, – страстной? Развратной?

– И вовсе нет, – возразила Леони. – Это просто такое выражение. Клише. – Она откинула простыню. – Пойдем отсюда? Умираю хочу кофе – даже если только жиденького чаю дадут.

Леони и Шендл пришли в столовую рано, и потому их любимый столик у двери еще никто не успел занять. Отсюда было удобно наблюдать за тем, как входят и выходят люди. Вскоре к ним подсели и другие девушки из их барака. Как обычно, все они налегали на хлеб, все жевали жадно и торопливо. У столика то и дело останавливались юноши, им хотелось позаигрывать с Леони и поздороваться с Шендл. После завтрака мужчины с топотом высыпали на утреннюю перекличку, а девушки подперли щеки кулаками и принялись обсуждать мужчин.

– Как думаете, Рувен симпатичный? – спросила одна.

– Ну, если тебе нравятся жирафы... – фыркнула Лилиан. – Это ж надо такую шею иметь!

– А глаза красивые, – вздохнула молодая женщина с грудным ребенком на руках. – Повезло его будущим деткам.

– Кстати, о детках, – продолжала Лилиан. – Ты своему-то имя придумала наконец? Ему уже скоро месяц.

– Придумала.

– Ну и какое же? – хором поинтересовались все.

– Бен-Ами.

– В смысле, Вениамин? – уточнила Шендл.

– Нет. Бен-Ами, – поправила новоиспеченная мать, которую звали Роза. – Государство новое, и имя тоже новое. Это значит «сын моего народа». А меня теперь зовут Веред. Это тоже «роза», только на языке евреев. Пора избавляться от старых имен и старых привычек.

Лилиан вытаращила глаза:

– Второй Арик объявился. Он это на каждом уроке долдонит. Ты-то чего за ним повторяешь как попугай? Свои мысли кончились?

– А ты смени имя на Шошану, – посоветовала ей Роза-Веред.

– У меня мать звали Лилиан. И бабку мою звали Лилиан. «Шошана»! Это для беззубых. И вообще, спроси меня, что такое Веред, так я скажу: автомобиль это, а не человек.