Книга Братство порога - Антон Корнилов

— Мне понравилось, как ты спел балладу о Великой Войне, — сказал он. И, поскольку менестрель не осмелился принять монету, бросил ее ему на колени.

Затем спрыгнул с телеги, взвалил на плечи свой тюк и зашагал по мосту — в сторону золотящихся под красным закатным небом башен Дарбиона.

* * *

Посреди лесистых равнин Гаэлона, словно сердце, толкающее золотую кровь по венам торговых дорог, раскинулся огромный город Дарбион. Высокая стена окружала Дарбион, и говорили дарбионцы: если бы кто-то вздумал опоясать город по стене ремнем толщиною в палец младенца, пришлось бы на кожу для этого ремня забить коров в округе на полдня пути во всех четырех направлениях. В центре Дарбиона высился королевский дворец, построенный еще в те времена, когда самого города не было и в помине. И с тех самых пор, как древние неведомые мастера воздвигли этот дворец, не сотворили человеческие руки ничего, что могло бы с ним сравниться. Острые зубцы дворцовой стены покрывала особая позолота: днем она сияла желтым пламенем, а ночью, впитавшая солнечное тепло, мерцала призрачным светом — будто на стенах дворца кто-то расставил и зажег гигантские свечи. Девятнадцать башен поднимались к небу так высоко, что пронзали облака. Серебряные колокола, укрепленные на шпилях сотни лет назад, наполняли дворец нежным, едва слышным звоном, а оттого, что верхушки башен никогда не показывались из-за облаков, казалось, будто сладкозвучно звенит само небо. Придворные стражники, которым было доверено чистить небесные колокола, клялись, что там, наверху, башни раскачивались из стороны в сторону, словно колосья на ветру. Мало кто им верил, потому что подножия башен были массивны и нерушимы — за долгие годы ни один камень в них не пустил и самой малой трещинки.

Даже зубаны, вездесущие крылатые твари, похожие на крупных оперенных крыс — неведомо откуда свалившаяся на Гаэлон и окрестные королевства напасть, — не смели подлетать близко к дворцу; зубанов пугал небесный золотой перезвон.

Центральные улицы Дарбиона поражали своей шириной — на самой большой свободно могли разъехаться пятеро конников. Правда, блистающие чистотой днем и ярко освещенные в сумерках, улицы эти имели обыкновение разветвляться узкими и темными переулками — как от толстого древесного сука разбегается тонкая поросль. И если по широким улицам, где величаво шествовали, погромыхивая алебардами, городские стражники, можно было спокойно ходить и днем и ночью, то в извилистых переулочках случайному прохожему лучше было не появляться.

В таком переулке, находившемся, может быть, в каких-то двух сотнях шагов от стен королевского дворца, и располагался кабак, носивший громкое название «Серебряный лев», а завсегдатаями давным-давно переименованный в «Тошниловку». Каковое название, кстати говоря, в полной мере соответствовало качеству предлагаемых здесь напитков.

* * *

В эту ночь, как, впрочем, и во все остальные, «Тошниловка» громыхала разудалым весельем. Грязное и продымленное помещение, где под низким потолком раскорячилось с полдесятка криво сбитых столов и десяток колченогих лавчонок, было заполнено разношерстным сбродом. Нищие, смывшие с рож фальшивые язвы и бельма, орали песни и бодро хлопали о залитые вином столики серебряными монетами, извлекая их из-под донельзя засаленных лохмотьев; местные воры-карманники, сменившие неприметную одежонку на нелепые роскошные наряды, важно потягивали из глиняных кружек крепкое пиво; здоровенные громилы — ночные грабители, — то ли готовясь к очередной вылазке, то ли празднуя уже совершенное удачное дело, глотали вонючую ячменную водку, что-то увлеченно обсуждая между собой и время от времени бросая по сторонам профессионально волчьи взгляды. А в дальнем углу, подальше от света, но за столом крепким и даже покрытым скатертью, сидели совсем уж темные типы: завернутый в донельзя изношенную хламиду старик громадного роста и двое совсем молодых парней, одетых неожиданно богато и даже вычурно — словно пребывающие в фаворе придворные.

Старика звали Хаба. Четверть века назад он был известен под другим именем, и имя это гремело далеко за пределами Дарбиона. В то время не было разбойника храбрее, хитрее и беспощаднее его. Говорили, что на пике своей славы он в одиночку останавливал торговые караваны и, даже не обнажая меча, при помощи лишь грозной славы собственного имени повергал в дорожную пыль толстозадых купцов, а их вооруженную охрану — в позорное бегство… Впрочем, при всем своем устрашающем могуществе он не забывал платить полагающуюся подать как почтенным членам Ночного Братства Дарбиона, так и городской страже, которая все его подвиги записывала на счет менее щедрых и удачливых головорезов. Поэтому, когда слухи о его бесчинствах достигли-таки ушей короля, когда в один из его схронов вломились королевские гвардейцы и он был надежно упрятан в самый далекий и темный подвал дворцовой тюрьмы — и в том подвале все же замерцал ему слабый лучик надежды.

Два вида оружия традиционно использовало Ночное Братство — ножи и золото. И если воровские клинки непременно обломались бы о каменные стены королевской темницы, то звонкая монета с убийственной точностью поразила намеченные цели. Знаменитого разбойника, конечно, казнили: при большом стечении народа, на Площади Плах, грохочущим весенним утром, когда солнце яростно кипело в витражах дворцовых окон, его, обряженного в белый балахон с черным глухим мешком на голове, привязали тяжелыми цепями к столбу и сожгли на медленном огне. А на второй день после этого события в трущобах Дарбиона появился некто по имени Хаба. И трудно же было узнать в Хабе того лихого молодца, что вскрывал купеческие дома легко и небрежно, будто бывалый пьяница заткнутые щепками узкогорлые кувшины с дрянным вином; того, от чьего взгляда трепетали суровые наемники, не один год ходившие с торговыми караванами по всему необъятному Гаэлону; того, кто убивал за мимолетный неосторожный взгляд и за ночь пропивал с дружками столько, сколько другому хватило бы на целую жизнь. Всего-то несколько месяцев, проведенных в луже гнилой воды на дне стылого каменного мешка, согнули когда-то статного и высокого мужчину, пытки и побои изуродовали лицо и сломили гордый и неукротимый прежде нрав. И уже никто не видел в руках Хабы ножа или меча, а только стакан с ячменной водкой или кружку с кислым пивом. Даже от кабацких драк — излюбленной забавы любого вора — он предпочитал держаться в стороне, вечно угрюмый, ненавидящий всех и вся. И хотя истинное имя его с течением времени забылось, но легенды еще жили. Именно поэтому в любом кабаке или трактире, на входной двери которого был нацарапан тайный знак Ночного Братства, всегда ждал Хабу стол и кров.

Шикарно разряженных парней, сидевших рядом с Хабой, звали Карфа и Грис. В смрадном нутре «Тошниловки» они выглядели парой золотых жуков, увязших в навозной куче. Карфа, чья завитая и обильно смоченная благовонным маслом голова сидела в кружевном воротнике, словно лягушка в сметане, при каждом движении позвякивал, будто закованный узник — столько было на нем понавешено золотых цепочек, цепей и цепищ, амулетов, пуговиц размером с суповую миску, пришитых в самых неожиданных местах, и прочих безделушек. А бархатный камзол Гриса был украшен, помимо драгоценной сбруи, еще и жирными пятнами самых разных цветов и размеров. К тому же лишних пуговиц (Грис явно питал к ним горячее пристрастие) на нем уместилось гораздо больше, чем у его соседа, потому что парень, в отличие от сухопарого Карфы, телосложением напоминал беременную медведицу.