Книга Блистательные неудачники - Леонард Коэн

– Что ты этим сказать хочешь, Ф.?

– Мы придумали Телефонный танец. Это как-то само собой получилось. Не помню, кто из нас сделал первое движение. Внезапно наши указательные пальцы оказались в ушах друг у друга. Мы стали телефонами!

– Не знаю, плакать мне или смеяться.

– Тогда почему же ты плачешь?

– Думаю о том, что ты жизнь мне сломал, Ф. Столько лет я секреты свои врагу выкладывал.

– Ошибаешься, дружок. Я тебя любил, мы оба любили тебя, и ты уже почти созрел, чтобы это понять.

– Нет, Ф., нет. Может, так оно и есть, но слишком уж это тяжело, слишком это образование смахивает на помешательство. Один Бог знает, почему так получается. Я через день должен чему-то учиться, долбить какой-то урок, ломать голову над очередной притчей, и к чему я сегодня утром пришел? К тому, что все это псу под хвост.

– Так оно и есть. Это и есть любовь!

– Пожалуйста, уходи.

– Тебе не хочется узнать, что случилось, когда я стал телефоном?

– Хочется, только мне противно тебя об этом просить. Мне тебя о каждой мелочи просить приходится, каждое слово твое вымаливать.

– Но только так ты будешь дорожить тем, что я говорю. Если тебе что-то само собой с неба падает, ты этого не ценишь.

– Расскажи мне об Эдит, когда вы были телефонами.

– Нет.

Меня душили ненависть и рыдания.

– Держи себя в руках. Соберись!

– Ты убиваешь меня, ты меня убиваешь, просто убиваешь!

– Ну вот, теперь ты готов. Мы вложили указательные пальцы друг другу в уши. Не хочу скрывать – это нас возбуждало. Теперь ты созрел, чтобы узнать, как это было. Все зоны нашего тела эрогенны. Задницу к этому можно приучить хлыстом и поцелуями, это же так просто! Члены с влагалищами стали просто чудовищами. Долой империализм гениталий! Каждый кусочек плоти кончать может! Неужели ты не понимаешь, что мы утратили? Почему мы должны отрекаться от стольких наслаждений в пользу того, что скрывается в исподнем? Да здравствует оргазм плеча! Колени разлетаются фейерверком! Волосы шевелятся! И уже не только ласки ведут нас к кульминации безликого оргазма, не только влажные туннели и сосание, но ветерок и разговор, даже восхитительная пара перчаток на смущенных пальцах! Сколько же мы потеряли, утратили!

– Ты псих. Я психу все свои тайны раскрывал.

– И мы с ней это чувствовали, слитые в Телефонном танце. Уши Эдит стали обволакивать мои пальцы, так мне, по крайней мере, казалось. Она была очень развита, может быть, она была самой развитой женщиной из всех, которых я знал. Ее уши окутывали мои трепетные пальцы…

– Не надо мне этих подробностей! Я вас двоих гораздо отчетливее представляю, чем ты мне можешь описать. Я никогда не смогу эту картину вытравить из мозгов.

– Ты сам выбрал себе просвещением ревность.

– Чтобы ты сдох. Так что ж ты слышал?

– Слышал – здесь не то слово. Я стал телефоном. А Эдит была электрическим разговором, который проходил сквозь меня.

– Ну и что же это было, что это было?

– Двигатель.

– Двигатель?

– Обычный вечный двигатель.

– Ну?

– Обычный вечный двигатель.

– И это все, что ты мне можешь сказать?

– Обычный вечный двигатель, как звезды в мясорубке.

– Так уже лучше.

– Это искажение истины, хотя, как я понимаю, оно тебя вполне устраивает. Я исказил истину, чтобы тебе было легче понять. А правда – вот она: обычный вечный двигатель.

– Это было здорово?

– Самое потрясающее чувство, которое мне доводилось испытывать!

– А ей это понравилось?

– Нет.

– Правда?

– Ну, хорошо, понравилось. Как же тебе хочется быть обманутым!

– Ф., я мог бы тебя убить за то, что ты сделал. И суд бы меня оправдал.

– Хватит с тебя убийств за одну ночь.

– Пошел вон с нашей кровати! Это наша кровать! Она была нашей!

Мне не хочется всерьез задумываться над словами Ф. К чему это? Да и кто он такой, в конце концов, – псих, который не мог контролировать свой кишечник, спал с чужой женой, мыло свое дурацкое собирал, политикой занимался? Обычный вечный двигатель. К чему мне в это вникать? Вот и еще одно утро наступило, цветы опять раскрылись, мужчины поворачиваются на бок, чтобы взглянуть, кого они в жены взяли, все готово к тому, чтобы начаться заново. С какой стати я обречен бичевать себя прошлым, этими словами мертвеца1? Почему я должен так скрупулезно восстанавливать в памяти все наши разговоры, чтобы ни одна пропущенная запятая не изменила тон наших голосов? Я готов говорить с людьми в тавернах, в автобусах, только бы ничего не вспоминать. А ты, Катерина Текаквита, сгорающая в келье своего времени, тебе нравится, что я перед тобой всю душу наизнанку выворачиваю? Я боюсь твоего запаха чумы. Длинный дом, где ты горбишься день за днем, пропитан запахом чумы. Почему моя работа продвигается с таким трудом? Почему бы мне не вспомнить о бейсбольной статистике, как любит вспоминать о ней премьер-министр? Почему от бейсбольной статистики так чумой разит? Что это с утром стало твориться? Мой письменный стол стал пахнуть! 1660 год пахнет! Индейцы мрут! От их троп разит! Хоть по ним дороги проложили, это все равно не помогает. Спасите индейцев! Служите им, сердца иезуитские! Я поймал чуму сачком для бабочек. Я ведь только хотел святую трахнуть, как Ф. мне присоветовал. Не знаю, почему эта мысль показалась ему такой удачной. Мне она непонятна, но, должно быть, это единственное, что мне осталось. Вот я и пытаюсь уломать ее этим исследованием, единственным плутовством, которое мне доступно, жду, когда статуи оживут, чтобы узнать, что тогда случится. Я только воздух отравляю, у меня эрекция пропала. Или это оттого, что правда о Канаде мне не по зубам? Не хочу я зубы ломать об истину канадскую. Евреи заплатили за разрушение Иерихона? Научатся когда-нибудь французы охотиться? От вигвамов одни сувениры остались? Убейте меня, отцы города, потому что я слишком много болтал о чуме. Я думал, индейцы умирали от пуль и нарушенных договоров. Больше дорог прокладывайте! Лес смердит! Катерина Текаквита, каким колдовством тебе удалось избежать смерти от чумы? Неужто мне суждено полюбить мутанта? Взгляни на меня, Катерина Текаквита, видишь, сижу тут, обложился кипой заразных бумаг, а в паху – калека. А теперь на себя посмотри, Катерина Текаквита, пол-лица твоего изъедено оспой, ты на солнце не можешь выходить из-за гноящихся глаз. Может, мне за кем другим приударить, кто до тебя жил? Надо держать себя в руках, как говорил Ф. Не так-то это легко. Если б только знать, куда работа моя меня приведет, с какого бока опасность грозить будет? Честно признаюсь, мне это неведомо. Один шаг в сторону – и все становится абсурдом. Что значит трахать мертвую святую? Такое и в кошмарном сне не привидится. Это и дураку понятно. Я опубликую трактат о Катерине Текаквите, вот и все. А потом снова женюсь. В Национальном музее мне всегда найдется работа. У меня за плечами огромный опыт, я отлично читаю лекции. Что мне стоит выдавать изречения Ф. за свои собственные? Скоро прослыву мудрецом, мистиком-острословом. Ничего, как-нибудь перебьется – он мне слишком многим обязан. Его мыльную коллекцию раздарю по кусочку студенткам – лимонные промежности, срамные губы с ароматом сосны, – стану мастером смешанных соков. Выставлю свою кандидатуру в парламент, как Ф. Буду говорить с легким эскимосским акцентом. Начну спать с чужими женами. Эдит! Вновь она несет мне грациозной походкой изящное тело свое, смотрит на меня жадно, потребительски (или я не прав?). От нее-то чумой не разит. Пожалуйста, не вынуждай меня думать о твоем теле. Пупок ее – как еле заметный крошечный водоворот. Если бы ветерок, ласкающий лепестки чайной розы, вдруг обрел нежность плоти, он стал бы похож на ее пупок. В разных случаях она капала в него оливковым маслом, или наполняла спермой, или духами долларов на тридцать пять, иногда шелухой от семечек, иногда рисом, мочой, срезанными ногтями одного мужчины, слезами другого, иногда слюной или дождевой водой из наперстка. Надо бы припомнить, что это были за случаи.