Книга Когда приближается гроза - Франсуаза Саган

Шрам на лбу – не единственное, что привез из Парижа Жильдас. При себе он имел экземпляры «Ревю де дё монд», где напечатали его стихи. Кроме того, он тайно сочинил пьесу для театра, и эта секретность в конечном счете дорого ему стоила.

Однажды на следующей неделе после бала я пришел к Флоре пешком, ведя коня в поводу: он опять чего-то испугался вечером и надо было, чтобы он остыл и подсох. Привязав его к кольцу и не найдя никого, кто проводил бы меня в дом, я отправился в голубую гостиную. Я на секунду задержался перед зеркалом, чтобы зачесать назад волосы, и тут меня словно молнией ударило. Сквозь приоткрытую дверь в большую гостиную, где обычно любила сидеть Флора, слышался голос Жильдаса:

– Я люблю вас, я обезумел от любви! И мне наплевать на весь мир, на злость тех, кто вам ровня, не желаю знать никого, кроме вас!

Он произнес это с таким юношеским и в то же время мужским пылом и с такой уверенностью, что я был буквально сражен. Я сделал пару шагов к гостиной, к той двери, откуда доносилось это святотатство. Рука нашарила на поясе охотничий нож, которым я обычно обрубал ветки, чинил подпругу или подрезал копыта коню. Вряд ли кто-нибудь поверил бы, что я собираюсь перерезать им горло ближнему. Но рука сама потянулась к мирному клинку, держа его лезвием вперед и горя нетерпением.

– Ах, вы правда меня любите! Вот так признание! Что же мне еще остается делать, кроме как любить вас так же безумно и ждать, когда вы об этом скажете?

Это уже говорила Флора, но при этом почему-то делила каждое слово по слогам, сквозь зубы цедя окончания, словно с трудом их разбирала. Я успел все это сообразить, прежде чем бросился вперед. И сообразил как раз вовремя. Остановившись, я услышал, как она сказала с ласковым, ясным и спокойным смехом, заставившим меня устыдиться:

– Жильдас, но у вас совершенно невозможный почерк!

Он тоже рассмеялся в ответ, и я, улыбаясь, вошел в комнату.

– Что это за любовные вопли, которые слышны даже в парке? – спросил я с любезностью, изумившей Флору и вовсе не обрадовавшей юношу. – Вот уж не думал, что вы хорошая актриса, дорогая, – продолжил я, целуя ей руку, а она бросила на меня короткий, испытующий взгляд.

Вид у нее при этом сделался смущенный, что меня очень задело. Я чувствовал, что владею ситуацией, более того, имею право на пренебрежительный тон. Я ощущал себя безразличным, дерзким и развязным, как всякий человек, вышедший невредимым из смертельной передряги. В таком состоянии тебе не страшны ни обрывы, ни ухабы, ни даже потоп. Тебе кажется, что ты уже спасен, и с улыбкой, гордый и невредимый, ты делаешь шаг назад и валишься в открывшуюся за спиной пропасть.

Теперь-то я отдаю себе отчет, что раньше, пока не появилась Флора, мне и в голову не приходило вести беседу с самим собой. Внутренние монологи – привилегия поэтов. Возможно, таким образом они отыгрываются за вынужденное молчание и пристрастие к тайнам. Во всяком случае, они нам ничего не объясняют, и никто нам ничего не объяснял. Мы выросли в эпоху, когда все было под запретом и все исходило от привлекательной и роковой личности сюзерена. Потом пришло иное время, когда многое стало доступно, но, став доступным, заметно полиняло. Обе эпохи сходятся в одном: насколько хватает глаз, жизненных сил и желания, они подвержены непрерывному надзору, предписаниям и разрешениям со стороны общества, которое мечется, потеряв голову, между запретом и проповедью. И, каковы бы ни были поэты, мы завидуем их словоохотливости. Буржуазная стыдливость и печальная гордыня, принятая в этих местах, не освобождают от потребности громко кричать, отчаянно орать, как ору я сейчас. Эту потребность человек испытывал всегда. Мы есть, мы были, мы будем… Только чего ради я произношу все это во множественном числе? Может, это последняя смехотворная попытка отказа от одиночества, от немощности моего существования? Я был, я есть, и я умру с заклеенным ртом, в рабстве законов, предрассудков, обычаев и привычек. Мною командуют маниакальность и комфорт, я опутан цепями запретов, ни происхождения, ни смысла которых не понимаю. В мою эпоху мужчины и женщины были приучены ненавидеть друг друга под маской почтения, и то, что мы хотели выразить в любви помимо положенных правил, подвергалось издевательствам или отметалось с порога. Чаще же всего мы были обречены жить рядом с совершенно чужим человеком, будь то мужчина или женщина, и любое таинство, общественное мнение и даже детский лепет вызывали у нас ненависть, ожесточение и отчаяние. Нас готовили к борьбе, к сопротивлению, но никогда – к единению и уж тем более – к дружбе и доверию, перерастающим в страсть. Из нас неумолимо делали не то бездушных и деспотичных хозяев женщин, которых мы не хотим, не то жертв, которыми женщины распоряжаются, как животными, тем самым мстя за своих сестер, причем вряд ли по злому умыслу, скорее просто так, ради восстановления элементарной справедливости или из кокетства.

Вечереет. Деревья перестали отбрасывать тени, и на лужайки спустилась вечерняя мгла, предвестница ночи. Нынче моя повесть не продвинулась ни на шаг, и если бы у меня был читатель, обладающий терпением, чтобы проследить все извивы моей злополучной любовной истории, то он бы, наверное, посетовал… Я все же решился продолжить повествование, но понял, что, не достигнув сноровки своих знаменитых собратьев по перу, успел обзавестись их пороками. Перечитывая написанное, я не без малодушного самодовольства вижу, с каким комичным наслаждением изображаю из себя знатока человеческих душ. Вот он – я, нотариус из Ангулема, и я занят тем, что пытаюсь очертить контуры сердца, которое ничем не сумел тронуть, разве что разжалобить. И вот я пускаюсь в объяснения и комментарии, оглашая и выявляя все упущенные другими тонкости. Да, перечитав написанное и поняв, что литературные претензии с головой выдают мою глупость, а перо пристрастилось выписывать замысловатые кренделя, я вдруг ощутил прилив снисходительности к тем авторам, над которыми всегда насмехался. И вот теперь я отправляюсь склонить на пуховую подушку свою седую голову, опьяненную собственной болтовней. А ведь казалось, было бы только время…

* * *

Я много что помню очень точно и потому решил ничего не забыть и все записать. Я снова вижу себя в том самом будуаре, где Жильдас признавался Флоре в любви, которую я счел небезгрешной. Я стою, выпрямившись, в руке у меня нож, и я готов оскорбить, а то и убить обоих, а ведь они абсолютно ничего мне не должны. Я дрожу всем телом, обливаюсь холодным потом, и мне приходится опуститься в дамасское кресло из желтой соломки. Наверное, умирая, я снова увижу этот маленький будуар и пылинки, которые танцуют в пробивающихся сквозь жалюзи золотых солнечных лучах. Обивка кресла выцвела, а со стены на меня хитро глядит какой-то предок Флоры, и я его ненавижу. На подошвах моих сапог налипла грязь, она повсюду оставляет следы, и я чувствую себя виноватым.

Я пропал, я раздавлен, я смешон.

Если все это – репетиция спектакля, то будут и еще репетиции, и это было ясно с первого взгляда. Помню, как я, шатаясь, поднялся с кресла, с отвращением увидел в зеркале собственное отражение и подумал, что чуть было не совершил преступление.

Помню, как потом вглядывался в очаровательные лица обоих и мне было больно оттого, что они вместе. Они снова начали читать пьесу, и Флора, явно вдохновленная присутствием зрителя, читала уже гораздо лучше. Она находила правдивые интонации в тексте, а меня эти правдивые интонации повергали в отчаяние. В общем, благодаря мне Флора и Жильдас в тот день благополучно справились со своим страстным дуэтом. Беда обошла стороной. Уже сам этот факт вызвал у меня нервный, саркастический смех, которого я раньше за собой не замечал. Меня словно пронзили шпагой, и сразу стало легче. Именно тогда я и начал открывать самого себя, обнаружил в себе зрителя, читателя и впервые бросил на свои поступки холодный, сторонний взгляд, который со временем стал для меня единственно возможным. Я уже говорил, что с появлением между мной и Флорой Жильдаса я все чаще стал испытывать чувство раздвоенности, которому не находил определения и которое не мог разгадать. От меня ускользали и его смысл, и моральный оттенок. До той поры я считал себя человеком добрым и очень смелым. Теперь же все чаще я ощущал в себе подлость, слабость и склонность к вранью. Прежде всего подлость. Увидев себя в зеркале, я отводил глаза, а однажды машинально шлепнул рукой по своему отражению в пруду, когда поил коня. Шлепнул, не думая, словно произвел гигиеническую процедуру, и, только ощутив ладонью тугой холод воды, отдал себе отчет в этом жесте и в том, что он означал. «Но ты ведь ничего не сделал… – пробормотал я, – ты не сделал ничего плохого!» И вдруг понял, что окликнул сам себя, свое отражение рядом с лошадиной мордой в полынье.