Книга Сад Финци-Контини - Джорджо Бассани

Я смотрел на него. А под своим «шатром» все время, что продолжалось благословение, Альберто и Миколь не переставали изучать меня. Они улыбались мне, подмигивали, приглашали принять участие в развлечении. Особенно Миколь.

V

И все же однажды, в июне 1929 года, в тот самый день, когда в вестибюле гимназии Гварини были вывешены результаты экзаменов за гимназический курс, кое-что произошло.

Мои оценки оставляли желать много лучшего, и я это знал.

Хотя учитель Мельдолези в открытую мне помогал, он даже добился, против всех правил, разрешения самому экзаменовать меня, несмотря на все это, в самый ответственный момент я оказался не на высоте всех тех семерок и восьмерок, которые украшали мой табель. Даже по гуманитарным предметам я мог бы ответить гораздо лучше. Когда меня спросили на экзамене по латыни о последовательности времен, я запутался в условном предложении третьего типа, то есть «нереальном». Так же запинаясь, я ответил и на экзамене по греческому отрывок из «Анабасиса». Да, конечно, я исправился потом, отвечая по итальянскому, истории и географии. На экзамене по итальянскому, например, я прекрасно ответил и об «Обрученных» и о «Воспоминаниях». Даже больше — я прочитал наизусть первые три октавы из «Неистового Роланда», не забыв ни единого слова. И Мельдолези тут же, одобряя меня, воскликнул: «Молодец!» — да так громко, что вызвал улыбки не только у членов комиссии, но и у меня самого. В общем, однако, повторяю, даже по гуманитарным предметам мои ответы не соответствовали моей репутации хорошего ученика.

Но самый большой провал ждал меня на математике.

С прошлого года, с четвертого класса гимназии, алгебра никак не хотела входить мне в голову. Да и с учительницей Фабиани я вел себя довольно подло. Я учил только тот минимум, который был необходим, чтобы вырвать шестерку, а зачастую не учил и его, рассчитывая на помощь, которую мне неизменно оказывал учитель Мельдолези при подведении общих итогов. Зачем нужна математика тому, кто, как я постоянно заявлял, в университет будет поступать на филологический факультет? Этот вопрос я задавал себе в то утро, когда проезжал на велосипеде по проспекту Джовекка, направляясь в Гварини. К сожалению, и на экзамене по алгебре, и на экзамене по геометрии я почти не открывал рта. Ну и что? Бедняжка Фабиани, которая последние два года ни разу не осмелилась поставить мне меньше шести, никогда бы этого не сделала на педсовете (я даже в мыслях избегал слов «провалиться на экзамене»: сама идея провала с последующими позорными и постыдными частными уроками, которые ожидали меня в Риччоне в течение всего лета, сама эта идея по отношению ко мне казалась совершенно абсурдной). Ведь я-то никогда не подвергался унизительной переэкзаменовке в октябре, наоборот, в первом, во втором и в третьем классе я в награду «за отличные успехи и примерное поведение» получал звание «Почетного часового у памятников павшим и у мемориальных парков». И вот я провалился, меня унизили до посредственности, смешали с толпой! А папа? Предположим, Фабиани оставила меня на октябрь (она преподавала математику и в лицее и поэтому имела полное право меня экзаменовать). Как же осмелюсь я через несколько часов после этого вернуться домой, сесть за стол напротив папы и приняться за еду? Может быть, он меня выпорет. И в конце концов это было бы лучше всего. Я предпочел бы любое наказание, только бы не видеть молчаливого упрека в его ужасных голубых глазах.

Я вошел в вестибюль Гварини. Группа ребят, среди которых я сразу заметил многих своих друзей, спокойно разглядывала лист с результатами экзаменов за курс средней школы. Я поставил велосипед у стены, рядом с входной дверью, и подошел, дрожа от ужаса. Казалось, никто не заметил моего прихода.

Я посмотрел на лист из-за стены спин, и взор мой помутился. Я посмотрел снова: красная пятерка[7], единственная красная цифра в длинном ряду черных, отпечаталась у меня в душе, как будто выжженная каленым железом.

— Ну что с тобой? — спросил Серджо Павани, легонько хлопнув меня по плечу. — Не станешь же ты разыгрывать трагедию из-за пятерки по математике. Посмотри на меня! — он усмехнулся. — Латынь и греческий!

— Брось, — добавил Отелло Форти, — у меня тоже одна переэкзаменовка: английский.

Я уставился на него, онемев. Мы были одноклассниками и сидели за одной партой с первого класса, с тех пор мы привыкли вместе делать уроки, один день у него, другой — у меня; мы оба всегда были убеждены в моем превосходстве. Года не проходило, чтобы меня не переводили в следующий класс в июне, а он, Отелло, должен был всегда пересдавать какой-нибудь предмет: то английский, то латынь, то итальянский, то математику.

И теперь вдруг меня сравнивали с каким-то Отелло Форти, да еще он сам сравнивал! Я совершенно неожиданно оказался на одном уровне с ним!

О том, что я делал и что думал в следующие четыре или пять часов, не стоит рассказывать подробно. Можно начать с того, какое впечатление произвела на меня встреча у входа в гимназию с учителем Мельдолези (он улыбался, без шляпы, с расстегнутым воротничком полосатой рубашки а ля Робеспьер, и поспешил объяснить мне, как будто в этом была какая-нибудь необходимость, что Фабиани «уперлась» и «ни за что не хотела еще раз закрыть глаза на мой ответ»), потом можно описать долгую, отчаянную, бесцельную поездку на велосипеде; я вскочил на него сразу после того как Мельдолези потрепал меня по щеке, стараясь утешить и приободрить. Но вообще-то достаточно сказать, что в два часа дня я все еще крутил педали, направляясь в сторону проспекта Эрколе I вдоль стены Ангелов. Домой я далее не позвонил. С залитым слезами лицом, сжимавшимся от жалости к самому себе сердцем, я ехал, не осознавая, где нахожусь, а в голове у меня мелькали неясные мысли о самоубийстве.

Я остановился под деревом: это было одно из старых деревьев, из тех лип, вязов, платанов, каштанов, которые через какую-нибудь дюжину лет, в холодную зиму Сталинградской битвы, будут превращены в дрова и сожжены в печках. В двадцать девятом они еще вздымали над городскими стенами свои роскошные кроны.

Вокруг ни души. Тропинка, по которой я ехал от Ворот Святого Иоанна, вела дальше, извиваясь между вековыми стволами к Воротам Святого Бенедикта и к вокзалу. Я растянулся ничком на траве рядом с велосипедом, уткнувшись пылающим лицом в сгиб руки. Теплый воздух обдувал распростертое тело, у меня было единственное желание лежать так, с закрытыми глазами. Убаюкивающий хор цикад нарушался только отдельными звуками: криком петухов с окрестных огородов, мягкими хлопками мокрого белья, которое полоскала какая-то прачка в зеленоватой воде канала Памфилио, и, наконец, совсем близко, в нескольких сантиметрах от моего уха щелкало, постепенно останавливаясь, заднее колесо моего велосипеда.

Сейчас, конечно, думал я, дома уже все узнали: наверное, от Отелло Форти. Интересно, сели они уже обедать? Даже если и обедают, то сначала попытались сделать вид, что ничего не случилось, но потом перестали есть, они просто не могли бы продолжать. Может быть, меня ищут. Может быть, они попросили того же Отелло, неразлучного со мной, доброго, верного друга, проехаться на велосипеде по городу, в Монтаньоне и вдоль стен. Поэтому не было бы ничего странного, если бы он вдруг появился передо мной с подобающей случаю печалью на лице, но в глубине души более чем довольный, потому что у него только одна переэкзаменовка: по английскому. Хотя нет: может быть, снедаемые тревогой, мои родители не ограничились только помощью Отелло, а подняли на ноги полицию. Туда, в Кастелло, наверное, пошел отец, чтобы лично поговорить с инспектором. Я его ясно видел: он запинался, казался усталым, страшно постаревшим, превратившимся в собственную тень. Он плакал. Ну, если бы двумя часами раньше в Понтелагоскуро он видел, как я пристально смотрел на воду По с высокого металлического моста (я там долго стоял и смотрел вниз. Сколько? Минут двадцать, не меньше…), вот тогда бы он точно испугался… вот тогда бы он понял… вот тогда бы…