Книга Любовь негодяя - Мария Бушуева

Внезапно я увидела, что рядом со мной стоит какой-то мужчина лет пятидесяти: задумавшись, я не услышала его шагов по лестнице…

— К Василию Поликарпычу?

Я кивнула, мельком глянув на незнакомца: коротко стриженый и моложавый, он был слегка нетрезв. — Да, но у него… Он не один и… ну в общем не открывает. — Я отвернулась, намереваясь уйти.

— Врет старик, — засмеялся мужчина, — и-зо-бра-жает. Кино, одним словом. А вы — сестра?

Он не уточнил — чья сестра, и мне стало ясно, что это — частый гость старого соседа.

— Сестра.

— Постойте. Хочу вам кое-что сказать! — Мужчина вдруг со всей силы застучал кулаком в дверь Василию Поликарповичу. — Открывайте! Это я! — Заорал он.

— Мне все-таки нужно идти, извините, — я попыталась продвинуться к лестнице. Но дверь внезапно приоткрылась. Василий Поликарпович высунул из темноты квартиры желтое лицо, И, видимо, чувствуя передо мной сильную неловкость и оттого стараясь на меня не смотреть, быстро — быстро заговорил, как бы оправдываясь: «Да я задремал, задремал, не кричи, Иван!»

— Полчаса барабаню! И в придачу с молодой дамой!

— Пройдите. — старик, поборов смущение, неопределенно махнул сморщенной рукой. Но я решила сделать ему приятное.

— Я знаю, что вы не один, Василий Поликарпович, да и тороплюсь. Скажите только, кто передал вам для меня письмо сестры.

Я не стала уточнять, что обнаружила в конверте еще и загадочное любовное послание…

— Да Владимир Иванович и передал, — сказал старик, отчего-то пожав плечами, будто сожалеет о моей непонятливости. — Объяснил, что она написала вам да не отправила. Э-эх, — тяжело, но, как мне показалось, не совсем искренне вздохнул он, — кто знал, кто знал… — Взгляд его затуманился, скользнул вниз и, вспыхнув, задержался на коричневой дорожной сумке в руках протиснувшегося в дверь Ивана: в сумке что-то звякнуло. Понятно, догадалась я, там — выпивка.

— А я вам вот что скажу, уважаемая сестра, — сказал Иван уже из прихожей старика. — Если вы захотите узнать мое мнение о происшедшем, а я подполковник милиции в отставке, между прочим, эксперт-криминалист, новая власть нас всех подсокращала, выбросила, как мусор, вот и маемся теперь, но квалификации не утратили, так вот, если мое мнение вас заинтересует, придите к Василию Поликарповичу специально, а он даст мне знать, встретимся и поговорим, раз вы сейчас торопитесь. А то пройдите. У него никого нет. Он один, как перст.

— Ну что ты такое мелешь, Иван! — чуть не до слез расстроился Василий Поликарпович.

— Ну ладно, ладно, — миролюбиво проворчал гость, — прячешь в шкафу…

— Она только что ушла, только что, за пять минут до твоего стука… А я придремал.

— Всего доброго, — попрощалась я. Старик уже почему-то вызывал во мне сочувствие и даже симпатию.

7

Вечером я снова вернулась к запискам сестры, которые она не совсем точно называла дневником. Под записями она иногда ставила даты, а порой нет, и хотя кое-какие числа присутствовали и в самом тексте (текст — какое мертвое слово!) от дневника в ее скрепленных вместе тетрадках были только исповедальность и относительная хронологическая последовательность изложения; но писала она не так как пишется дневник — день за днем, событие за событием, а произвольно, как ей приходило в голову: то и в самом деле описывала происшедшее за день или за неделю, а то просто на бумаге о чем-то или о ком-то вспоминала. Какие-то отрывки относились к ее ранней молодости, другие — к последним дням ее жизни… На полях иногда, словно Пушкин, сестра делала рисунки, а на одной из первых страниц, относящихся, как я поняла, к периоду ее юности, был приклеен вырванный из какой-то книги старинный графический портрет неизвестного мне человека и рядом обозначены даты его жизни: около 1330–1418. На меня так и пахнуло моим детством, пылью отцовских книжных полок, рассказами отца о Граале и Парацельсе, о странном городе Петру, о… Но я отвлеклась.

Главное, что стало понятно мне сразу: Анна начала свои записи в какой-то переломный для нее момент, в минуту сильного одиночества, когда, наверное, не к кому было мысленно обратиться. И оставалась только сестра! И то, что я была далеко от нее, и мы почти не переписывались в последние годы, только способствовало ее откровенной обнаженности: я стала ее вторым «я», ее зеркальным отражением. Вот откуда, наверное, ее мысль о тени…

.

«А теперь, дорогая, я расскажу тебе все по порядку. Вспомни себя тринадцать лет назад…»

Тринадцать лет назад я впервые влюбилась: его звали Толя Самарский. Артистическая звучность его фамилии сыграла не последнюю роль в зарождении моего девичьего чувства. Его жаргон, наоборот, вызывал во мне чуть ли не отвращение: он говорил «шпрехать на инглише», «пить из ботла», «фэйсом об тэйбл». Я решила «перевоспитать» его — и преуспела: со мной он ходил в кино, скромно держался за руку и читал Блока, но зато, как я потом узнала, с какой-то уличной «шмарой» (еще одно его словечко) занимался всем тем, что неплохо постиг благодаря эротическим видеозаписям и фоткам… Ему было восемнадцать, ей столько же — их тайные упражнения закончились ее беременностью, а потом и браком. Это была первая драма в моей жизни. Но пережила я ее легко: замуж мне не хотелось: семейная жизнь представлялась каким-то совершенно далеким, незнакомым городом, смутно белеющем на туманном берегу; а мне нравилось просто плавать в холодящей воде юной своей жизни, и только.

Когда я встретила Толю Самарского лет через шесть после нашего старомодного романа, увидела не худого парня, а здорового молодого мужика, настолько чужого мне и малоинтересного, что сама удивилась, отчего могла так сильно влюбиться в него…

«Тринадцать лет назад я закончила, как ты помнишь, университет, факультет психологии и пришла работать в Институт экспериментальной медицины. Декан дал мне блестящую характеристику и директор института Карачаров (он и сейчас благополучно восседает на своем месте) захотел встретиться со мной и поговорить, чтобы решить, в какую лабораторию меня направить. Мне помнится все так ясно, будто это было вчера. Я страшно трусила, когда поднималась по лестнице института. Может быть, такое сильное волнение я испытывала только первого сентября, впервые идя в школу. И, поднявшись на третий этаж, где находился кабинет директора, я в коридоре увидела чернобрового мужчину среднего роста, скорее упитанного, чем худого, в джинсах и клетчатой рубашке. Это был Филиппов. Он посмотрел на меня так, словно здесь, среди казенных стен, увидел что-то необычайное. А я зацепилась за его взгляд, как за спасательный круг, моя душа, наверное, осталась в коридоре, остановленная его душой, и мне уже было совсем не страшно входить в кабинет директора и разговаривать с ним.

Любовь — это странная вещь: когда она обращена к нам, она спасает нас, выводит из тоски и снимает напряжение, дает нам огромные сверхчеловеческие силы, отвернувшись от нас, она способна погубить… Но бывает, что мощь любви оказывается непосильной для слабой души И это, наверное, ее самый загадочный парадокс.