Книга Клуб "Криптоамнезия" - Майкл Брейсвелл

Может, со временем я научусь как-то мириться со своими дурацкими настроениями и даже начну получать удовольствие от процесса. Может быть, мне это нужно. Мне уже начинает казаться, что я полжизни провел, то впадая в подобные настроения, то избавляясь от них в меру сил и возможностей: периодически вырываясь на волю и опять возвращаясь в эти пустые и белые комнаты герметичного блеска, где Лайза протягивает мне руку – тонкую руку в черной перчатке с легким мускусным запахом. Она прикасается кончиком пальца к моему пальцу (к голой расцарапанной коже), и вот она уже – Ева, творящая Адама – еще один крик о помощи. Это совсем не похоже на настроение Адама, творящего Адама, которым пронизаны все заведения на улице Истчип на всем протяжении «счастливого часа»: скажем, в «Бестиях» (Beastlies), где суп подают в горшочках в плетеных корзинках и стоят темно-синие стулья, а меню пишут мелом на черной доске, которую сосредоточенно изучают мужчины с глазами, как кремниевые пластинки, залитые ромом и черным кофе.

Возвращаясь домой на метро, я вдруг понимаю, что для меня Лайза обозначает два совершенно отдельных эмоциональных состояния: ее нет в моей жизни, она будто пропала без вести, и в то же время она где-то рядом, просто мне не удается с ней соприкоснуться; она – как война на другом конце света; трагедия, которая не затрагивает тебя лично, когда ты точно знаешь, что тебе не грозит комендантский час и длинные очереди за продуктами. Я уже потерял эту женщину и продолжаю ее терять, но эти два состояния постепенно сливаются воедино, и это действительно важно, поскольку она превращается в объект спасения. Порыв сострадания. Проблеск искреннего участия – как вспышка неона в стигийской тьме. Меня завораживает этот свет, и я просто иду к нему – герой, готовый на подвиги и свершения. Но мне нужен план.

Глава восьмая

Орфей незамеченный: часть вторая

В этой истории любви есть так много всего, хотя сама она – просто стакан с водой, подкрашенной воспоминаниями. И я задаюсь вопросом (поднимаясь по длинному эскалатору на своей станции): а Лайзе хоть раз приходило ли в голову взглянуть на любовь как на способ понять и проникнуться историей человека, которого любишь? Восхититься тонким подтекстом взросления любимого мужчины. Влюбиться в ностальгию этого человека, стать свидетельницей самых последних этапов его развития. Не знаю, не знаю. Шляпа сидит на мне как-то косо, отвороты на брюках промокли, очки съезжают на кончик носа. Сигарета. Я жутко устал.

Теперь, когда скорость сошла на нет, мне вспоминается встреча с девушкой, которую я едва знал. Я пришел к ней домой накануне ее венчания. Она пригласила меня именно потому, что мы едва знали друг друга и ей не хотелось особенной близости перед собственной свадьбой. Ей хотелось изобразить сентиментальный вечер, но при этом все-таки лечь пораньше, чтобы как следует выспаться. Она ждала меня в комнате, где прошла почти вся ее жизнь, которая завтра должна была перемениться раз и навсегда. Конечно, она вернется сюда, в эту комнату, еще не раз, но уже при других обстоятельствах.

В этой комнате она была полностью завершенной и цельной в окружении своих сувениров и милых сердцу реликвий, сопутствующих прожитой жизни: пушистых плюшевых игрушек, которые ей выиграл в луна-парке кто-то из бывших бойфрендов, напластований косметики (над умывальником), восходивших еще к самому первому «Боди шопу» (Body Shop), двадцати пар туфель, разбросанных, как крещендо по смятому нотному листу. Добыча от тысячи вылазок по магазинам, свидетельства тысячи дождливых дней, отмеченных плохим настроением. От совершенно «убитых» парусиновых туфель на резиновой подошве, в которых она по-бунтарски ходила в школу, до изящных выходных лодочек, которые она надевала всего раз на свадьбу подруги, от потертых разношенных туфель на каждый день до последнего печального великолепия нарядных тапочек для невесты, выписанных по каталогу свадебных товаров, – белых ракушек в водоеме шуршащей бумаги. Ее будущий муж женился на коллекции туфель, опаленных горячим асфальтом городских мостовых и застуженных льдом автобусных остановок.

И вот я добрался до дома. Вообще-то я редко бываю дома, поскольку почти живу в клубе. У меня большая квартира на верхнем этаже, купленная практически наугад. Она почти не обставлена, и поэтому все линии, углы и грани кажутся особенно острыми и резкими. Само пространство внутри этих комнат как будто легонько колышется, и всё колышется вместе с ним: провода, занавески на окнах, краска на стенах. Когда я весенними вечерами засиживаюсь допоздна, то наблюдаю, как на верхушках деревьев, параллельных окну, распускаются листья и мягкие волны зелени плещутся у подоконника. В тот вечер я тоже сидел у окна, пытаясь привести мысли в порядок, но они вновь и вновь возвращались к Лайзе, Арчеру и моей святой миссии. Пока что я не получил извещения об изменении почтового адреса Лайзы со штемпелем Трейторс-Гейт[10]или «Марии Целесты»[11]. Ничего. Я сидел в темноте у открытого окна, развалившись в широком кресле. В анонимном синем костюме, с развязанным галстуком и расстегнутым воротничком. Глядя на свое отражение в зеркале, я размышлял, что осталось от этого человека (от меня), пораженного эрозией памяти. Переменчивое настроение было как бурный поток, проносящийся мимо, и в нем не было ничего, что могло бы насытить душу, страдавшую анорексией и дошедшую до крайней степени истощения. Душа отвергала эмоциональную пищу, поскольку всякое чувство разъедало желудок разума, как кислота. И поэтому я сидел у окна, лечил приступы тошноты прохладным ветром весенней ночи и ждал рассвета, надеясь найти утешение в утреннем пении птиц и в мягких отблесках крыш, тронутых первыми лучами солнца.

Когда-то у меня тоже был голос, но теперь все мы, кажется, говорим на каких-то неведомых языках, и каждый пытается озвучить свою вариацию себя – пробить дельту собственной личности, устье впадающей в море реки, вспененной беспокойным потоком. В «Криптоамнезии» уже не звучат песни невинности. Мне надо было жениться на Лайзе и не доводить себя до столь жалкого состояния. Снаружи, на площади, слышны голоса двух пьяных девчонок. Они кричат друг на друга, и эта злобная ругань разносится в воздухе приторным запахом апельсинов. Порыв прохладного ветра, и вот их уже нет, этих двух фурий: они уносятся прочь, оставляя мне темные грезы и беспокойный и нервный сон.

Я просыпаюсь ближе к полудню. За окном – чистое синее небо. Прозрачное утро в сиянии солнца, нагретый асфальт – день, созданный для счастливых влюбленных, которые будут в обнимку бродить по улицам, упиваясь друг другом. А потом будет вечер, и белые здания у меня за окном снова сделаются золотистыми, и в Найтсбридже станет значительно тише, чем днем, и воздух наполнится почти осязаемым ароматом духов и густыми парами выхлопных газов. Коренастые бармены во всех заведениях вечернего Лондона примутся сосредоточенно протирать стаканы и кружки, счастливые и довольные среди своих незамысловатых салатов из девственных овощей, заправленных майонезом. Маленькие деревянные столики, пахнущие мешковиной и лаком для волос, будут ждать новых любителей выпить. Улицы содрогнутся, как от падения срубленной гигантской секвойи, когда сотня тысяч пакетов с покупками шлепнется на сотню тысяч диванов, и люди, вернувшиеся из походов по магазинам, пойдут набирать воду в ванну. Все будет прекрасно и удивительно в мире счастливых влюбленных, где по небу, закрытому силуэтами высотных зданий, разбросаны гроздья пламенеющих светло-вишневых фрезий.