Книга Эдем - Илья Бояшов

Dixi et animam levavi[12].

И вот еще что я до донца души осознал, вот что прочувствовал всей своей задубившейся шкурой – то, что с детства, вроде бы намертво, навечно в меня завинтили, затиснули, запихали бесчисленные учителя, теперь растекалось, сыпалось сквозь все поры, просеивалось местным мелким песочком, уходило под хвост если не коту (кошки здесь не водились), то самому страшному, самому старому, самому облезлому павиану.

Была ведь еще с детства замурована в мою память, как в пирамиду Хеопса, таблица умножения (позднее, в Гарварде, я играючи на спор складывал и делил в уме пятизначные числа). Благодаря одной полузабытой мадам (она преподавала этикет) выучился я свободно владеть за столом ножами и вилками, ловко расправляться со спагетти, по-парижски подвязывать шарфики и аристократически освобождать сигару от пухлого кончика перед началом витиеватых дискуссий. Присовокупите к моим приобретенным способностям виртуозность работы палочками в гонконгских ресторанах. Присовокупите осанку, при виде которой иссох бы от зависти кавалергард Маннергейм[13](сколько часов промучался я в невозможной, как и подаваемый там пудинг, частной английской школе с привязанным к спине аршином, чтобы затем на бесчисленных пати восхищенно ахали дамочки). Прибавьте все остальное! Ведь для чего-то существовали педантичный, словно метроном, гувернер-швейцарец; стульчик-таблетка перед бело-черными зубами фортепьянных клавиш; «Времена года» Петра Ильича; «Вальс № 1 ми бемоль мажор соч. 18» Шопена; очередной легкий, но обидный удар по затылку «до мажор, до мажор, соль минор, да вы попросту издеваетесь, мальчик» (мисс пианистку хотелось сломать, как сухую ветку, и с наслаждением выкинуть); пухлый, словно подушка, портретный Бах (так вдумчиво зрит со стены сама Вселенная), при одной только попытке пробежать его одиннадцать прелюдий первой части «Хорошо темперированного клавира» напрочь отламывались пальцы; призрачный «Аквариум» Дебюсси; и, наконец, воплощение вечности – барабанное равелевское «Болеро». А мои языки! Грассирующий французский (виртуоз по части кухарок месье из Марселя, приглашенный дальновидным папенькой, когда я еще не мог отличить погремушку от кубиков), почти безупречные немецкий, испанский, шведский?! Милостивые государи! Какое блестящее прошлое помахало мне на прощание: студенчество, фонтаны из «хольстена» и «туборга», хрипящие диспуты, клубы, рвущиеся из-под ног розовые, голубые, зеленые стебли нирваны (кислота, кислота, господа!), опускающие затем в кампус с разноцветных небес ледзеппелинские перила-ступени. К черту Клавир – как вам рев Джо Кокера?! И да здравствует славный Че! Я ведь в свое время даже метнул в копов пару булыжников, я нюхнул их газку, я, как полагается, отскучал свое в полицейском «обезьяннике» – и звенел, и дышал, и жил. Словно наживку, глотал я Сартра. Благословенного Камю глотал. Старину Керуака. И Фейербаха, Ницше, Маркса! Как вам бдения над Шопенгауэром? Как вам Торквато Тассо, Джон Стейнбек, Фолкнер, Сэлинджер, спорт, учеба, приемы, скачки? Я был первым везде, господа! Меня приготовили к вечности. По нотам расписывала мое будущее «Силиконовая долина»…

Целые Монбланы знаний, вбитые в голову целые их Джомолунгмы: экономика, юриспруденция, Гегель, Эйнштейн, Ньютон…

Кисточка бакалавра, распушенная, словно кисть гвардейского кивера.

Сама шапочка, подобно правоверноиудейской кипе приклеившаяся к затылку.

И магистрат.

И пять лет аспирантства (Кембридж).

И усердная служба Мамоне – ум, сноровка и карьеризм (вполне, кстати, честный), визиты от имени компании в Сингапур, виртуозность моя на Кипре, блестящие схемы в Та – иланде, гениальный расчет с Абрамовичем (начальство пищало от счастья), дебет, кредит, авизо. Аустерлицким солнцем взорвалось надо мной великолепное будущее! Я уже ощущал его запах, его фимиам, амброзию. Филиал в Оттаве золотозубо мне улыбался (судьбоносный визит к небожителю-шефу, обладателю хрустального гнезда на сто сорок втором этаже, признание этой старой, проперченной всеми ветрами акулы: «Вы, дружок, далеко пойдете»).

Умения, навыки, банковский опыт…

Где они? Для чего они здесь нужны?! К сосне курильской, к обыкновенной бирючине, к барбарисам, магонии, спирее, лапчатке, хеномелесу и прочей царящей хрени я, ужасный Иов с пустыми дырявыми ведрами, вопию.

Интеллект (IQ – двести тридцать, нет – кажется, двести пятьдесят!) наконец-то покинул узника. Еще бы! Интересно ли в лорнет разглядывать этому чистопородному денди, словно птенцу птицы Рок, вскормленному самыми хищными гарвардскими профессорами, взращенному ими для лабораторий Уолл-стрит, как несостоявшийся Сорос орошает метельчатую гортензию? Вертикальное озеленение (актинидия коломикта) не волнует мой интеллект. Колокольчик персиколистный его не трогает. Итог: хваленый IQ растворяется в дымке небес, подобно голубю из рукава бродячего фокусника. Что же в том удивительного? В системном анализе фьючерсов сад нуждается так же страстно, как и в конвертируемом рубле.

Итак: Эрхард и Деминг[14]на фоне карликовой лиственницы?

Вычерчивающий под кленом канадским свои формулы Архимед?

Императив кенигсбергца Канта, провозглашенный в розарии?

Бросьте! Здесь нужны только голые мускулы. И для унылого их поддержания – спаржа, репа, морковка, горох.

Поливка.

Прополка.

Ежедневный бег шанхайского рикши.

А что же еще хотел кретин (барахтающийся теперь в алчной сети эдема, словно пойманный ретиарием мирмилион[15], только лишь из-за неуемной своей страсти познать больше, заглянуть за еще один поворот) от лапчаток и пузыреплодника, от гавайского дуба и мелколистной торсиллы?