Книга Русские чернила - Татьяна де Ронэ

– В ваших глазах отец был героем, и поэтому вы сделали героя из Луки Дзеккерио, отца Марго Дансор?

Этот вопрос ему тоже задавали очень часто. Он уже устал повторять, что его отец никакой не герой. Теодор Дюамель родился в тысяча девятьсот шестидесятом, значит не был на войне. Он не защищал никакое правое дело, не противостоял никакой опасности, нигде не сражался. Даже с серьезными болезнями ему бороться не приходилось – например, с раком. Он не выдвинул никаких основополагающих тезисов, не открыл революционных математических формул. Он не был ни спортсменом, ни актером, ни художником, ни музыкантом, ни режиссером.

– В романе есть сцена, когда Марго садится в самолет вместе с отцом и во время полета в самолет попадает молния. Вам пришлось это пережить самому?

На самом деле это случилось, когда ему было десять лет. Но из этого события он сделал совсем другую сцену, и рассказана она по-другому. Это уже не его история, это история Марго Дансор. Николя привык, что журналисты все время норовили найти сходство между романом и его жизнью, в каких бы незначительных деталях оно ни проявлялось. Они доискивались до некой логики, которая ничего не могла объяснить, а потому не представляла интереса.

– Почему вы написали «Конверт»?

На этот неизменный вопрос у него имелся неизменный ответ:

– Потому что мне было о чем рассказать, у меня была эта история.

После смерти отца Николя часто снилась та гроза, которая настигла их в воздухе. И всякий раз, садясь в самолет, он вспоминал этот эпизод. Он видел перед собой широкую отцовскую спину в зеленом шерстяном пальто, с волнами каштановых волос, спадающих на воротник. Они подошли к своим местам, и отец посадил его возле иллюминатора.

– Здесь тебе будет лучше видно, а я сяду у прохода и вытяну ноги.

Ноги у него были длинные, в бежевых вельветовых джинсах и в мягких кожаных мокасинах. Они уже не впервые летели куда-то вдвоем с отцом: мать не могла оставить учеников. В тот раз они направлялись в Базель, где у отца была назначена встреча с клиентом. Клиент на встречу не явился. Они накупили швейцарского шоколада и устроили грандиозную пирушку в номере отеля «Три короля».

– Наверное, маме ни к чему знать, что клиент не пришел.

Николя кивнул с понимающим видом, а сам все пытался понять, почему мама не должна знать.

Обратный полет был неспокойным, и его быстро начало укачивать. Картофельный пирог и штрудель никак не могли устроиться в желудке и поднимались к самому горлу. Самолет кидало во все стороны, словно он описывал гигантскую восьмерку. Николя ужасно хотелось вцепиться в отцовскую руку, но он не решался. Ему было плохо и страшно, и он поднял умоляющие глаза на отца. Теодор Дюамель спал сном праведника. До посадки оставалось тридцать минут. Как можно спать, когда так трясет? Вот бы мама оказалась рядом… Он бы прижался к ней изо всех сил, а она бы его приласкала. Ему так сейчас не хватало ее прикосновений, запаха ее духов, ласковых слов! Глядя, как в иллюминаторе, тревожно закручиваясь, плыли черные облака, он начал тихонько шептать имя матери. Вдруг раздался оглушительный хлопок, будто взорвалась сразу сотня лампочек, и Николя ослепила яркая вспышка синего света. Самолет бросило в сторону, пассажиры вскрикнули. Николя онемел и застыл, вытаращив глаза: он был уверен, что пробил его последний час. Вот сейчас самолет войдет в пике и они все разобьются. Из кабины летчика послышались встревоженные голоса, в проходе засуетились стюардессы, не зная, кому помогать. Заплакал ребенок. Целое море лиц повернулось к Николя, туда, где прогремел хлопок и сверкнула вспышка.

– Все в порядке? – спросил мужчина, сидевший через проход напротив.

– Бедный малыш, – проворковала дородная дама впереди. – И ведь какой смелый!

– Вот это да! – выдохнул Теодор Дюамель, стиснув ослабевшую руку сына. – Николя, ты просто молодец, ты замечательный!

Николя так и застыл с разинутым ртом. О чем это он? Он что, не видит, как ему страшно? Тут все шумы перекрыл басовитый голос пилота. Пассажиры притихли.

– Дамы и господа, сохраняйте спокойствие. В наш самолет попала молния. Самолет не поврежден, а юноша в пятнадцатом ряду проявил большое мужество. Мы идем на посадку, прошу всех пристегнуть ремни.

Николя заморгал глазами. Молния? Он ушам своим не поверил, сердце стучало как барабан.

– Ты отдаешь себе отчет, – задыхаясь, произнес отец, – что молния попала именно в твое окно? Молния тебя выбрала! Одного тебя, из всех пассажиров!

Николя взглянул на отца:

– Ну и что это означает?

Теодор Дюамель ответил ему с сияющей улыбкой:

– А это означает, что ты особенный. Знаешь что? Я очень хочу, чтобы ты сделал для меня одну вещь. Слушай внимательно. Я хочу, чтобы ты все это записал, и поскорее. Все, что ты почувствовал, когда тебя ослепила синяя вспышка. Понимаешь? Ты должен увековечить этот момент, пока он не исчез навсегда, ну как будто сделать фото, только с помощью слов. Понимаешь?

Теодор Дюамель нажал кнопку вызова. Стюардесса появилась озабоченная, все еще взволнованная случившимся.

– О, ты тот самый смельчак, о котором говорил командир? Я очень рада, что ты в порядке.

Николя был доволен неожиданным вниманием к собственной персоне.

– Принесите нам бумагу, пожалуйста. Мой сын хотел бы кое-что записать, – заявил отец тоном, не терпящим возражений.

Он протянул мальчику свою ручку «Монблан» с выгравированными инициалами ТД, а стюардесса поспешила за бумагой. Николя и по сей день помнит ощущение тяжелой отцовской ручки в своих неокрепших, совсем еще детских пальцах. Ручка была теплая, отец только что вытащил ее из кармана, где она всегда лежала рядом с портсигаром. Когда он снял с нее сверкающий колпачок, на золоченом кончике пера появилась синяя чернильная капля.

Что же написать? Сердце у него сжалось. Он вообще не любил писать, его отталкивал сам процесс. Школярское занудство письма вызывало в памяти наморщенный лоб директора Рокетона, готового наброситься на ученика за малейшую орфографическую ошибку. Почему отец попросил написать? Он никогда не интересовался школьными делами сына, этим занималась мать: ведь она была учительницей. Но разочаровывать отца не хотелось. Разве он не сказал только что, что Николя особенный? Нет, подвести он не мог.

Пока самолет, на этот раз без приключений, снижался над аэропортом Орли, рассекая темные дождевые тучи, Николя писал. Почерк был детский, неуверенный, перо брызгало чернилами, но он его укротил, от старания высунув язык, и слова побежали сами собой. Они нанизывались, как жемчуг на нитку, а потом разбегались по бумаге, как крохотные живые существа, которые наконец-то почувствовали свободу. И ему это доставляло удивительное удовольствие. Исписав целую страницу, он протянул ее отцу к ак раз в момент приземления. Глаза Теодора Дюамеля впились в неровные строчки, цепко отслеживая слово за словом, и он закричал:

– Ага!