Книга Облучение - Татьяна Чекасина

– Ну-ну… Огнетушитель никто не украл?

Какой же ты «обычный», – хочу крикнуть я, ты – лучший в нашей стране мужчина! Слёзы откуда-то взялись, просто град. Убегаю. Так бесславно закончился «подвиг разведчицы». А что за чушь о «лучшем мужчине», которого знать не знаю, правда, свидетельства имеются? В туалете плещу водой из холодного крана в разгорячённое лицо. Пузырёк с валерьянкой (стала заваривать целые коренья: пропах весь шкаф на кухне, весь дом) наготове в кармане жакета. Он болен! Ему надо лечиться! Диагноз поставлен Инной Викторовной, ох, до чего она права! Возвращаюсь решительной:

– До-ку-мент!

– Вначале дверь закрой покрепче, – балагурит Кукурузова, выбрасывая из ящика своего стола «Красную звезду». Между газетных страниц – сцепленные металлической скрепкой грязноватые листки.

Я, сидящая с краю, передаю их Лёке:

– Ознакомьтесь, пожалуйста. Если кто войдёт, спрячьте.

Она, быстро проглядев, снимает очки, и смотрит нам в лица. Впервые внимательно с каким-то вопросом, но почему-то без смятения и без испуга, которых мы ожидали.

– Это его, – торопится Кукурузова, – и вас это ждёт в самом скором будущем…

Бумаги сии, скреплённые скрепкой, Лёка возвращает с удивительной для нас лёгкостью, не пытаясь углубиться. Другие даже уносили домой. Дуськова, та изучала в течение суток (всё же целых сто позиций, иные требуют от исполнителей невозможной с её комплекцией акробатики). Кукурузова брезгливо прячет «вещественное доказательство». Мы отправляемся на обед нашим чётко ухоженным двором в соседнее здание:

– Думаешь, проняло?

– Расчёт покрупнее калибром, скандала жди! – обещаю вдохновенно я, ослепшая.

В офицерской столовой, где по полу на линолеуме звёзды и пушки (военная символика) и над каждым окном – лепнина (герб страны), над раздаткой плакат: «Советские воины, берегите мирный покой…», Лёка нагло подсела за столик, где в одиночестве обедал капитан Морковников, смутившийся при её подсадке. Не дай бог, начнутся выяснения прямо тут: еда мне в горло не лезла (мясо вываренное, маленький кусочек). У Кукурузовой – блинчики с творогом – двенадцать штук. Лёка стала ему рассказывать, нетрудно догадаться, о чём. Он кивнул и – широкая улыбка озарила его лицо. Эта широкая улыбка – зеркало души капитана Серёжи. В отличие от внешней робости улыбка полна мужской самоуверенностью. И ужас: они смеются! Она – звонко, раскованно, он – низко, зажато. Ему иначе и нельзя смеяться с чужой женщиной, хоть и в столовой, он на службе, офицер. Солнце блестит на его погонах, попадая в кольца и браслеты на её подвижных руках, игриво дающих понять, что умрёт она от смеха, ей богу, умрёт. Посмеявшись, но (казалось), осмеяв нас, она умчалась. Вскоре и он выбросился бравой военный походочкой, идеальный офицер, впереди светит «зэгэвэ»… Не достало! Права Кукурузова: случай крайний. Нечего сказать, удружили Инне Викторовне! А я вздрагивала – мера крута! Что ж, умеем покруче! Идём двором после обеда в «спецчасть». Догоняет нас Ривьера Чудакидзе:

– Вы заметили, девочки, в столовой…? Не предупредить ли Инну Викторовну (мне-то не скоблиться уж, – старость), а вот Алёна опять в положении…

При этих словах запыхтела Кукурузова, готовая высказать нелицеприятности по адресу Алёны. В прошлый раз именно мы организовали ей прерывание беременности. Потом Инна Викторовна укорила: «Одиннадцать недель! Пришлось рисковать! Ни в одной больнице не стали бы с таким сроком: надо не более восьми». Но то, что и Ривьера подметила, утвердило меня: эх, была, не была, проведём «капитальное мероприятие»! Оно-то действует всегда с большим эффектом!

Из дневника: Ночью хлестал дождь, грохоча крышей лоджии первого секретаря горкома. Почему не замечала раньше? До чего же гремит эта жесть… Столько дождей пролилось… А сегодня дождь выстукивал ритм… И это был самый настоящий барабан полинезийского племени. Закрыв глаза, я слышала ритм их танца, но видела нас. Прислушиваясь к дроби, думала о нём, ушедшем под дождь… Мы сходим с ума друг от друга на улице, на плацу, в коридоре штаба, в «спецчасти». И мои комната и ванная – чудо-остров: под душем, в воде, без воды… На земле и над землёй (жаль, не в тропиках: дождь не тёплый). Чудный барабан! Неужели можно быть ещё счастливей? Но… «нельзя судить: счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер» (Монтень).

8

Мы с Кукурузовой едва успели закончить организационную работу, как появилась Лёка. Спектакль накатанный, в успехе нет сомнения, ожидаем выхода актёров. Волнуемся, конечно. Хоть и верное дело, но от сегодняшнего зависело многое (плевать на Алёну – я тоже подзалетела). Лёка тихо приятным голоском напевала, листая словарь:

– «Один раз в год сады цветут…»

Счас тебе будут сады, – подумали мы с Кукурузовой. Чтение мыслей друг друга у нас отмечено давно, я Кукурузовский голос иногда принимаю за собственный, чревовещательный.

Зазвонил телефон; я вся на нервах, даже вздрогнула. А это Лёку. После приветствия сразу откровение:

– …я счастлива, Милка. Больше ни о чём не могу думать, будто летаю над землёй. Ладно, вечером позвоню, если… опять не буду занята. Ха-ха-ха! Милка, не плачь…

Тишина, но кратковременная. Стук в дверь. Я опять вздрагиваю, но на сей раз в предвкушении радости от предстоящей акции… Кстати, Лёка никогда не входит без стука, зная (?) о тайных от неё разговорах. После «да-да!» влетает с извинениями: «Простите, заспалась! Добрый-добрый день!» Голосок у неё звонкий, молодой, в нём – учтивость рoбота и никакой теплоты. А тут ждут ответа (наши вваливаются и вообще без предупреждения). Мы кричим: «Пожалуйста!» и запланированно на «сцене» Инна Викторовна, робкая, словно опасающаяся получить сверху, что практически вскоре и произойдёт.

Ей мы оказываем высшие почести, выбираемся из-за столов: не только я, сидящая с краю, но с лучшего места вылезает Кукурузова, грохоча мебелью и тарахтя приветствие. «Дуплетом» (из лексикона особистки) наблюдаю за Лёкой. Она игнорирует местных визитёрок, но на сей раз, будто предчувствуя неладное, останавливает свой взгляд на гостье, которую мы усаживаем спиной к окну (и зря!) Похолодало, ночью шёл дождь и, видимо, собирается новый, за стеклом от ветра беснуется вековая липа, немало повидавшая людских страстей на своём веку.

– Значит, Лёкой тебя звать? – переспросила (сегодня – богиня беломраморная) Инна Викторовна, несмотря на то, что я с улыбкой китайского дипломата представила соперниц по именам-отчествам.

Только я успела подумать: ничего, пусть, свойский тон бабьей солидарности в русле главной концепции, как наша девушка отчеканила неожиданно:

– Леонеллой Аполлинарьевной!

И, что за странность, кукольное личико Лёки, вдруг, потеряло упругость. Явление необъяснимое, о котором скажет Кукурузова постфактум: «Сплошная система Станиславского», с чем я не соглашусь, но другого вывода не смогу подыскать.

– Извини, – грубовато (эх, не так!) отреагировала Морковникова. – Собственно, я о муже… Не разрушайте нашу семью. – И – в слёзы!