Книга Люди книги - Джералдин Брукс

Потом мы лежали, запутавшись в простынях и одежде. Он жил, как студент. Вместо кровати тонкий матрас, у стены стопки книг, небрежно сложенные по углам газеты. Тело у него было поджарое, как у породистого скакуна: длинные руки и ноги, связки и мышцы. Ни грамма жира. Он тронул мои волосы.

— Такие прямые. Как у японки, — сказал он.

— Да ты, я вижу, эксперт, — усмехнулась я.

Он улыбнулся, встал и налил в две рюмки огненную ракию. Он не включил свет, когда мы вошли, но сейчас зажег две свечки. Когда пламя успокоилось, я увидела, что на дальней стене мансарды висит большая картина — портрет женщины и ребенка, написанный смелыми мазками. Ребенок выглядывал из-за спины женщины. Казалось, она его защищает. Женщина обращена к нам спиной, но оглядывается на нас. Спокойный, оценивающий взгляд, прекрасный и печальный.

— Красивая картина, — сказала я.

— Да, это мой друг Данило, я говорил тебе о нем, это он ее написал.

— Кто она?

Он нахмурился, вздохнул и поднял рюмку, словно провозглашая тост.

— Моя жена.

IV

Хорошая работа та, где незаметны следы вмешательства специалиста.

Этому меня учил Вернер Генрих, мой учитель: «Не вздумайте воображать себя художником, мисс Хит. Вас не должно быть видно».

Под конец недели не нашлось бы, возможно, и десяти человек в мире, которые с уверенностью бы сказали, что я разобрала эту книгу на части, а потом снова ее сложила. Теперь пора было навестить старых друзей: я надеялась узнать у них что-нибудь о крошечных образцах, которые вынула из-за переплета. Требовалось составить отчет для комиссии ООН. Они хотели включить его в каталог, прежде чем книгу включат в экспозицию. У меня нет амбиций в традиционном смысле этого слова. Мне не нужен большой дом или крупный банковский счет. На такие вещи мне плевать. Я не рвусь в начальники: не хочу никем управлять, кроме самой себя. Но мне приятно удивлять своих старых коллег — публиковать то, о чем они еще не знают. Обожаю продвигать научную мысль, пусть даже на миллиметр.

Я вышла из-за стола и потянулась.

— Ну что, хранитель, передаю Аггаду под твою опеку.

Озрен не улыбнулся, даже не взглянул на меня. Поднялся, пошел за новым ящиком, который сделал согласно моим инструкциям. Это был настоящий архивный контейнер, в нем книга будет спокойно храниться, пока ООН не закончит работу в выставочном помещении, оборудованном кондиционерами. Зал станет святилищем для спасенного сараевского многонационального наследия, а Аггада — его гордостью. Вдоль стен установят витрины с исламскими рукописями и православными иконами. Выставка покажет, что люди и их искусство выросли из одного корня, столетиями культуры переплетались, проникая друг в друга, даря мастерам вдохновение новизной.

Озрен взял книгу, и я взяла его за руку.

— Меня пригласили на открытие. За неделю до этого я должна представить в Галерею Тейт бумаги. Когда прилечу из Лондона, мы с тобой встретимся?

Он убрал руку.

— На церемонии — да.

— А после?

Озрен пожал плечами.

Три ночи мы провели у него в мансарде, но он не сказал ни единого слова о жене, смотревшей на нас с картины. На четвертую ночь я проснулась незадолго до рассвета. Меня разбудил кондитер: он гремел внизу — разжигал печи. Я повернулась и увидела, что Озрен не спит, смотрит на картину. Взгляд у него был усталый, очень печальный. Я легонько коснулась его лица.

— Расскажи мне.

Он повернулся, взял в ладони мое лицо. Поднялся с матраса, натянул джинсы и бросил мне одежду. Когда мы оба оделись, я спустилась следом за ним по лестнице. Озрен сказал что-то кондитеру, и тот кинул ему связку ключей от машины.

В конце узкого переулка нас поджидал помятый, старый «ситроен». В молчании мы выехали из города, поднялись в горы. Первые лучи солнца окрасили снег в розовато-золотистые тона. Сильный ветер раскачивал верхушки сосен и навевал странные воспоминания: смолистый запах рождественской елки в декабрьские дни жаркого сиднейского лета.

— Это гора Игман, — произнес он наконец. — В зимнюю Олимпиаду здесь была трасса бобслея. Позже сюда пришли сербы с новейшими винтовками с телескопическим прицелом и превратили ее в снайперский пост.

Он удержал меня, когда я двинулась вперед.

— Здесь все еще есть мины. Держись тропинки.

С места, на котором мы стояли, открывался великолепный вид на город. Отсюда они взяли ее на мушку, когда с младенцем на руках она стояла в очереди за ооновской водой. Первая пуля повредила ей бедренную артерию. Она ползла вместе с ребенком к ближайшей стене, прикрывая телом сына. Никто не осмелился помочь ей, даже солдаты ООН. Они стояли в стороне, пока она истекала кровью. Напуганные горожане с криком рассыпались по сторонам в поисках укрытия.

— «Героический народ Сараево». — В голосе Озрена звучали усталость и горечь. Похоже, он обращался к ветру. — Си-эн-эн всегда так нас называет. Но большинство не были героями, ты уж поверь. Стоило начаться стрельбе, и мы разбегались, словно зайцы.

Раненная, истекающая кровью Аида была удобной мишенью для убийцы с горы Игман. Вторая пуля, угодив ей в плечо, разорвалась, и крошечный металлический осколок попал в череп ребенка. Его звали Алия. Озрен произнес имя шепотом.

Инициальный инсульт — нейрохирургический термин. Подростком я слышала, как мать принимает вызовы по телефону. Очень часто это было желательное вмешательство в наши споры за обеденным столом. Я всегда думала, что «инсульт» — это когда человеку стреляют в голову или бьют по голове тяжелой палкой. Случай с Алией осложнял тот факт, что в Сараево не было нейрохирурга, а уж тем более детского. Хирург общей практики сделал все, что смог, но появилась опухоль, возникла инфекция, и произошел «повторный инсульт». Маленький мальчик впал в кому. Когда через несколько месяцев в город приехал нейрохирург, было уже поздно вмешиваться.

Мы спустились с горы, и Озрен спросил, не хочу ли я пойти с ним в госпиталь посмотреть на мальчика. Я не хотела. Ненавижу больницы. Всегда ненавидела. В конце недели, когда домработница брала выходной, мать тащила меня с собой на обходы. Яркий свет, уныло зеленые стены, металлический лязг, уныние, окутавшее коридоры жутким маревом — все это было мне ненавистно. Трусость распаляла воображение. Я видела себя на каждой койке — то с механизмом для растяжки сломанных конечностей, то харкающую кровью, а то и в бессознательном состоянии или вообще с подсоединенными к телу катетерами. Каждое лицо было моим лицом. Это словно детские книжки, в которых ты, перелистывая страницы, приставляешь к одному и тому же лицу разные тела. Стыдно, конечно, но ничего не могу с собой поделать. И как мама не поймет, почему я не хотела стать врачом!

Но Озрен смотрел на меня с таким выражением… Он был похож на ласковую собаку: в глазах застыло ожидание доброго поступка. Я не смогла ему отказать. Он сказал, что ходит туда каждый день до работы. Я даже не сразу поняла. Предыдущие несколько дней он провожал меня до гостиницы, чтобы я могла принять душ (если была вода) и переодеться. Я и не знала, что после этого он шел в госпиталь и проводил час со своим сыном.