Книга Затмение - Джон Бэнвилл

Я хорошо помню день, когда впервые ощутил себя личностью, то есть индивидуальностью, отличной от прочих. В детстве я ужасно любил мертвые межсезонья, когда, скажем, лето или зима уже прошли, а осень-весна еще не вступили в права: вокруг серо, недвижимо, молчаливо, и оттуда, из тишины и покоя, появляется нечто маленькое, ласковое, любопытное, и касаясь осторожной лапкой, пробует привлечь к себе внимание. В день, о котором идет речь, я шел по центральному кварталу городка. Был ноябрь, а может, март, не жарко и не холодно. Нависшее небо кропило землю дождем, таким мелким, что он почти не чувствовался. Утро, на улице появились домохозяйки со своими сумками и в шалях. Деловитый пес протрусил мимо, ни разу не повернув голову, строго придерживаясь невидимой прямой линии, словно нарисованной для него на мостовой. Запах дыма, свежего мяса от мясника, соленый морской дух, а еще непременный атрибут провинциального городского быта в те дни, слабая сладкая вонь помоев. Магазин скобяных товаров, зияя открытой дверью, дохнул своей коричневой пастью на меня, проходящего мимо. Вобрав все это, я испытал чувство, которое окрестил про себя счастьем, потому что не смог подобрать название поточнее, хотя это было еще (или уже) не подлинное счастье. Что произошло? Что именно в абсолютно ординарной сцене с обычными картинами, звуками и запахами небольшого города, заставило что-то внутри меня, — неважно, как оно называется, — внезапно раскрыться, распустить свой цветок, словно озарение, дарующее возможность найти ответ на каждый безымянный порыв в жизни? Все вокруг приняло прежний вид, и домохозяйки, и та деловитая псина, все как раньше, но при этом что-то произошло, что-то неуловимо преобразилось. Вместе с ощущением счастья во мне тлело беспокойство. Казалось, я ношу какую-то хрупкую ценность, которую обязался сохранить в целости, словно тот мальчик из истории, рассказанной на уроке Закона Божьего, который нес гостию по улицам пропитанного пороком древнего Рима, спрятав ее под туникой; правда, в моем случае подобным драгоценным сосудом, кажется, оказался я. Да, именно так все и было, в тот день «произошел» я сам. Не очень ясно, что это значит, но наверняка, сказал я себе, наверняка тут кроется какой-то смысл. И пошел дальше под моросящим мелким дождем, в счастливом неведении, лелея загадку своей натуры в глубинах сердца.

Возможно ли, что тот самый фиал ихора, крови богов, все еще хранимый в душе, тем же днем, только чуть позже, выплеснулся слезами в кинотеатре, и я до сих пор ношу его, готового вновь пролиться через край при малейшем толчке, малейшем сбое в движении сердца?

Всю юность я набирался опыта для будущих выступлений на сцене. Рыскал по закоулкам города, всегда в одиночку, разыгрывая монодрамы борьбы и триумфа, в которых представлял всех персонажей, даже побежденных и мертвых. Я был кем угодно, кроме самого себя. Репетиция продолжалась без перерыва год за годом. В чем смысл этой бесконечной подготовки к будущим спектаклям? Задавшись таким вопросом, я искал и не находил в себе чего-то цельного, завершенного, лишь неизменный потенциал и способность его воплотить. На площадке, где должен выситься небоскреб моей личности, зияла пустота блистательного провала. Это безвоздушное пространство, которое обычно занимает собой человеческое «я», притягивало многих. Например, женщин. Они бросались в омут с головой, надеясь заполнить меня всем, чем можно наделить мужчину. Дело не просто в том, что согласно укоренившемуся взгляду, актер должен отличаться некоторой слабохарактерностью, ущербностью: во мне они видели настоящий вызов их деятельному началу, жажде созидать, давать жизнь. Боюсь, со мной их постигла неудача.

Только Лидия казалось способна сфокусировать на мне столько внимания, чтобы заставить сиять на весь мир с ослепительной яркостью, которая даже меня вынудит поверить в собственную состоятельность. Я впервые увидел ее в местной гостинице. Это было владение отца, они обитали в нем всем семейством. Тем летом, полжизни с лишним назад, я мог почти каждый день наблюдать, как она появляется и исчезает, скрывшись за вращающимися стеклянными дверьми «Счастливого приюта», облаченная в иноземные воздушные наряды из прозрачного газа, вельвета и бисера. Свои черные волосы она, следуя тогдашней моде на простоту и безыскусность, оставляла безукоризненно прямыми, задорная серебряная прядь не так бросалась в глаза, как несколько лет спустя, но все равно смотрелась эффектно. Я все время следил за незнакомкой и пытался угадать, кто она, откуда. Я снимал комнату в омерзительном многоквартирном доме, стоявшем в одном из каменистых оврагов у реки, где на рассвете меня будил апокалиптический грохот копыт, доносящийся из открытых ворот пивоваренного завода, откуда по утром гнали груженые подводы, а ночи были пропитаны тошнотворно сладкой вонью доходящего до кондиции солода. Слоняясь по набережной, задыхаясь в хрустящей песком духоте летнего города, я часами наблюдал за Лидией. Она казалась воплощенной экзотикой, дочерью пустыни. Ходила с небрежно-угрюмым видом, покачиваясь и слегка поводя плечами, всегда опустив голову, словно шла по собственному следу, стремясь возвратиться к чему-то или кому-то очень важному. Когда заходила в гостиницу, вращающиеся двери успевали зафиксировать ее множащийся ломкий образ, отраженный в стекле, пока она не исчезала в тусклой полутьме людного холла. Я придумывал ей разные биографии. Иностранка, разумеется, беглый отпрыск аристократического семейства со сказочно знатной родословной; бывшая любовница богача, скрывающаяся здесь, в забытых богом и людьми краях, от его вездесущих подручных; ну хоть что-то роковое должно таить ее прошлое, я ни минуты не сомневался в этом — некую утрату, скрытый грех, возможно даже злодейство. Когда, совершенно случайно, нас познакомили в вечер премьеры, — в то время она обожала театр, кажется не пропускала ни одной постановки, с неубывающим энтузиазмом проглатывая спектакль за спектаклем, — я испытал неизбежное разочарование, словно резкий удар, от которого что-то со всхлипом осело под ложечкой. Всего-навсего обычная девушка, одна из многих.

— Я вас видела, — сказала она. — Вы часто бродите по набережной.

Лидия всегда отличалась обезоруживающей прямотой.

И все же левантийский флер, придающий особую пикантность внешности, бледность нежного оранжерейного цветка в сочетании с иссиня-черными бровями, пушок, оттеняющий верхнюю губу, не позволяли так просто ее забыть. Гостиница «Счастливый приют» преобразилась в оазис; прежде чем пересечь ее порог, я создал в воображении таинственный мир знойных шепотков под шелест неувядающей зелени и тихий плеск воды; я чувствовал на губах вкус шербета, вдыхал запах сандалового дерева. Лидия поражала воображение своим великолепием, а от того, что она, казалось, этого не замечает, впечатление усиливалось еще больше. Я восхищался ее цельностью, тем, как идеально охватывало стройную фигуру любое платье, каким бы оно ни было широким или ниспадающим. Даже имя казалось символом законченности, физического совершенства. Моя безупречно элегантная, слегка беспомощная большая принцессочка. Я любил наблюдать, как она идет мне навстречу, чуть сутулясь, волнуя ткань платья полными бедрами, со своей рассеянной, неизменно слегка недовольной улыбкой Я купался в ее лучах; она казалась зримым воплощением образа идеальной женщины; не задумываясь, я сразу же решил, что женюсь на ней.