Книга Девственники в хаки - Лесли Томас

Отклеив черные липкие ресницы, Филиппа небрежно расчесала волосы и, гримасничая, изобразила лицо своей матушки в первую брачную ночь, каким она себе его представляла. Этот небольшой дивертисмент всякий раз доставлял ей удовольствие вне зависимости от того, как часто Филиппа его повторяла. Покончив с представлением, она встала с табуретки и бросилась на кровать.

За окном застыло густо-голубое небо. Напротив окна, словно выписанная тушью на голубом шелке, росла высокая пальма; сейчас ее длинные и узкие листья висели совершенно неподвижно, напоминая высунутые от жары зеленые языки. Однажды после полудня, когда Филиппа точно также валялась нагишом на прохладном покрывале, она случайно бросила взгляд за окно и увидела на вершине пальмы мальчишку-малайца, приходившего убираться в доме. Мальчишка таращился на нее во все глаза, а то, что он сжимал в руке, было совсем не похоже на кокосовые орехи.

Филиппа скатилась с кровати, словно бревно. Мальчишка, очевидно, понял, что он обнаружен, так как Филиппа, горько рыдавшая на полу, все же расслышала, как он в панике ссыпался по шершавому стволу вниз.

После этого случая на протяжении примерно недели Филиппа каждый день открывала занавески и ложилась на кровать обнаженной, подставляя тело лучам любопытного солнца. Рядом с ней на покрывале лежал служебный револьвер отца, заряженный и со взведенным курком. Филиппа твердо решила, что если мальчишке снова вздумается подглядывать, она отстрелит ему то, за что он с таким упоением держался в первый раз, но маленький негодяй так и не решился повторить свой опыт. Очевидно он обратил внимание на отсутствие револьвера, обычно лежавшего в серванте на самом виду. Старшина Раскин не заметил и этого.

Сегодня Филиппа намеревалась принять душ сразу по возвращении домой, но вдруг почувствовала себя слишком измотанной даже для того, чтобы на несколько минут оторваться от кремово-белого шелкового покрывала. Еe сил хватило лишь на то, чтобы затолкать под голову вторую подушку – так было удобнее разглядывать собственное тело.

Это было захватывающе интересно. Филиппа словно смотрела на какую-то далекую страну, существовавшую совершенно отдельно от нее. На переднем плане высились два крутобоких холма, каждый из которых был увенчан темным островерхим храмиком. В просвет между холмами виднелась широкая долина, которая завершалась укромной ложбинкой, поросшей густым, дремучим лесом.

Жара была такой, что маслянистая испарина выступила на всем теле Филиппы. Влажная кожа, покрытая прекрасным ровным загаром, матово блестела, а округлые выпуклости бедер выглядели так, словно их чуть тронули светлым желтым лаком.

При всей своей склонности к задумчивой созерцательности, мать Филиппы все-таки по-своему любила дочь. Заботясь о ней, она поставила в изголовье кровати вазу с ярко-алыми цветами. Цветы были свежие; Филиппа поняла это по тому, что на лепестках дрожали капельки воды, а она помнила, что около часа пополудни прошел небольшой дождь.

Филиппа протянула руку к одному из цветков и стряхнула дождевые капли себе на грудь. Вода собралась на коже в приплюснутые шарики, напомнившие ей группу толстяков, терпеливо сидящих на земле в ожидании какого-то события. Две самые большие капли, – решила Филиппа, – будут папой и мамой, а три капельки поменьше – детками.

Она позволила им немного посидеть на одном месте, потом глубоко вдохнула. Грудь ее поднялась, живот опустился, и пять водяных капелек, одна за другой, покатились под уклон. Две больших капли и одна поменьше юркнули в пупочную впадину и там затаились, но двое «деток» второпях промчались мимо цели и, в панике скатившись по животу вниз, затерялись между плотно сжатых бедер.

Филиппа машинально отметила, что для начинающих попытка была совсем не плохой. Потом она решила пойти немного поплавать в бассейне.

Никто не осмелился бы спросить у сержанта Дрисколла, как он оказался в Пенглине – в Богом забытом гарнизоне, в одной компании с хромыми и ленивыми, толстыми и больными, с дистрофиками и симулянтами – и почему единственным, что напоминало сержанту о прежнем месте службы, была эмалированная кружка с эмблемой его образцового полка. А причина заключалась в том, что Дрисколл не мог зажмурить левый глаз. Правый закрывался как положено: его верхнее веко, как хорошо смазанный механизм, точно и плотно опускалось на нижнее. Два глаза одновременно тоже закрывались и открывались без какого бы то ни было насилия, в полном соответствии с начертанным природой планом. Но за всю свою жизнь, какие бы физические усилия он ни прилагал, на какие бы хитрости ни пускался, Дрисколлу так и не удалось закрыть левый глаз отдельно от правого.

Иногда он часами лежал на койке и в молчаливой, но яростной борьбе с собой тщился закрыть свой дурацкий левый глаз. Иногда Дрисколл пытался сделать это при помощи одной лишь силы воли, которой у него было хоть отбавляй, иногда – с помощью самогипноза и даже грубой силы, но результат всегда был одинаковым: проклятое веко не желало повиноваться, и глаз глядел на мир с самым победоносным видом, словно смеясь над всеми его ухищрениями.

Дрисколл был правшой. Для того, чтобы правильно прицеливаться и точно поражать цель из автомата или винтовки, ему необходимо было зажмурить левый глаз, а правым смотреть сквозь прицел на мушку ружья.

Свой удивительный недостаток Дрисколл обнаружил довольно рано, в самом начале профессиональной службы. Он попал в отличный полк, в котором ему отчаянно хотелось остаться, поэтому свое невезение Дрисколл воспринимал особенно остро. Никому ничего не сказав, он перебросил винтовку, из которой стрелял на стрельбище, к левому плечу. С тех пор, на протяжений нескольких лет, на стрельбах и в бою, Дрисколл стрелял с левой руки, зажмуривая правый глаз и прицеливаясь левым.

А потом все открылось. Начальник штаба полка, действовавшего в то время против партизан на севере Малайи, заметил сержанта-правшу, который почему-то стрелял с левой руки. Начштаб недолюбливал Дрисколла, а Дрисколл терпеть не мог начштаба, но тот был майором. Дрисколлу устроили специальный экзамен, с треском его провалили, и уже через неделю он ехал в Сингапур с предписанием об откомандировании из боевых частей в пенглинский гарнизон.

– Почему они так поступили со мной? – бормотал сержант, лежа на койке и сражаясь с непослушным глазом. – Грязные вонючки! Проклятые, грязные вонючки! Раз я не могу закрыть глаз, так что же, меня можно выкинуть на помойку?…

В приступе отчаяния Дрисколл пробовал закрывать оба глаза, а потом осторожно открывал правый, но ничего не получалось. Этот трюк он использовал не раз и не два, но результат всегда оказывался одним и тем же. Он даже пытался открывать глаза по одному, когда просыпался, но и это не срабатывало.

Впрочем, никогда, за исключением одного-единственного раза, это не играло для него никакой роли. Дрисколл прекрасно стрелял с левой руки и из триста третьего «бура», и из пулемета Брена. Он владел оружием почти безупречно. Почти… Да и в том, что случилось под Каном тем ранним утром, не было его вины…

Дрисколл бил короткими очередями по стоявшему на отшибе хутору, в котором засели немцы, когда пулемет в его руках неожиданно дернулся в сторону. Возможно, это произошло потому, что несколько минометных снарядов легли слишком близко к тому месту, где залег Дрисколл. Как бы там ни было, оружие вдруг рванулось у него из рук, и, прежде чем сержант опомнился, трое из его взвода уже лежали мертвыми у серой стены.