Книга Эль скандаль при посторонних - Ольга Шумяцкая

Мурка взяла счет в руки, поднесла к глазам и прочитала, что общая сумма долга за три разговора составляет 5489 рублей. Тут Мурка слегка струхнула и решила проверить, может, это не она, может, это Лесной Брат кому-то звонил, может, обойдется? Она перевела взгляд на номера абонентов. «812» значилось в скобках перед каждым номером. «Но «812» — это же Питер! — подумала Мурка, которую эта цифра слегка вывела из себя. — Но я же живу в Питере! Как же я могла из Питера звонить в Питер по межгороду!» Таков был ход ее мыслей, весьма, кстати, логический. Мурка еще пристальнее всмотрелась в счет. Даже солнечные очки надела, чтобы случайно не зажмуриться от ужаса. Вслед за кодом Питера шли телефонные номера. Вернее, один номер. Муркин. Домашний Муркин номер. Мурка похолодела. «Это что же получается, — лихорадочно соображала она. — Это я сама себе звонила по межгороду? Но когда? Когда?» И она вспомнила. Она вспомнила, как лихо взяла карточку у Лесного Брата, как смело набрала все цифры, демонстрируя чудеса технической подкованности, а когда Лесной Брат на минуточку отвернулся, воровато набрала код Питера и свой номер. Так она хотела дать понять работникам телефонной станции, что больше не нуждается в их услугах. Она думала, что там, на станции, все звонки фиксируются и они будут очень страдать, когда поймут, что она их покинула и переключилась на карточку. Звонки действительно фиксировались. И зафиксировались как междугородний разговор. Мурка спрятала счет под подушку, подальше от Лесного Брата, и задумалась. Как жить дальше? Вот основной мотив ее печальных дум. Она опасалась, что если Лесной Брат найдет счет, то отправит ее в клинику для умалишенных на освидетельствование.

Тогда она бодро подошла к телефону и набрала мой номер. Без всякой карточки.

— Мопс! — сказала она, когда я взяла трубку.

Надо сказать, я очень обрадовалась, услышав ее голос.

— Мура! — закричала я. — Какое счастье!

— Никакого счастья! — отрезала Мурка. — Лишилась этажерки и люстры. Пришел счет на пять тысяч. Вчера был суд, вкатили штраф и моральный вред. Должна адвокату две тонны баксов. А эти идиоты еще требуют, чтобы я чинила их машины. Что делать?

— Лесной Брат в курсе? — спросила я.

— Ты что! С ума сошла! — крикнула Мурка, и голос ее сорвался. — Не вздумай ему сказать! Я вот что решила — возьму в долг под проценты. Есть надежные люди, хотят всего 20 процентов годовых. Сможешь за меня поручиться?

— Мура, — сказала я как можно спокойнее. — Я за тебя поручиться могу, но не буду этого делать. Во-первых, я не верю твоим надежным людям. А во-вторых, считаю, что надо открыться Лесному Брату. Нехорошо за его спиной проворачивать денежные махинации. Ты влетишь, а ему отдуваться.

— И ты! И ты! — истерически заорала Мурка. — И ты против меня! А еще подруга!

И она хлопнула трубку.

Великая депрессия

«Освобожденная женщина Востока»
(Записано со слов Мышки)

— Ну, вы же понимаете, девочки, что с моим здоровьем я не могу позволить себе жить в такой атмосфере!

Мы с Муркой согласно закивали. Здоровье у Мышки действительно слабое. Или она так думает, что, в сущности, одно и то же. А в такой атмосфере не может жить даже лошадь Пржевальского.

— Почему лошадь Пржевальского? — спросила Мурка, когда я озвучила эту богатую мысль.

— Выносливая очень, — ответила я.

Мурка с Мышкой скорбно покачали головами. Ну, если лошадь.

Разговор наш, как вы понимаете, происходил после бурного примирения. Мышка рассказывала о своих злоключениях.

Расставшись со мной в метро на станции «Комсомольская» после того памятного возвращения из Питера, Мышка понуро поплелась на свой поезд. Она надеялась, что я окликну ее или подбегу сзади, хлопну по плечу и скажу что-нибудь вроде:

— Мышильда! Хватит дуться! Мирись-мирись-мирись и больше не дерись!

Тогда она скособочит трагическую мину и потребует от меня прекратить всяческие отношения с питерским художником и отказаться от портрета, который я и так не собиралась заказывать. И я на все соглашусь.

Но я ее не окликнула, и не подбежала сзади, и не хлопнула по плечу. Тогда она спряталась за мраморную колонну и стала подглядывать. Вдруг, думала Мышка, Мопси раскаивается в содеянном, сидит на скамеечке и не знает, как ей быть и как пойти на примирение. Но ни на какой скамеечке я не сидела и ни в чем не раскаивалась. Мышка углядела лишь край моего красного кожаного пальто, мелькнувший в закрывающихся дверях отъезжающего поезда. Она вошла в свой поезд, уселась в уголок и стала кручиниться. Поезд ехал и ехал, и Мышка тоже ехала, роняя свои мышиные слезки. В таком плачевном состоянии ее застала одна очень сердобольная женщина, которая ехала в том же вагоне. Женщина подошла к Мышке и предложила подлечить ее душевную травму, после чего спросила, верит ли Мышка в Бога.

— Ну-у... в общем-то... конечно... — промямлила Мышка, которая не планировала в тот момент вступать в богословские беседы. — Но это такой личный, можно сказать, интимный вопрос. Нельзя ли с ним повременить?

Но женщина временить не могла. Ей надо было выходить на следующей остановке, потому что там в подземном переходе один киоск проводил весеннюю распродажу пуховых беретов и она спешила обзавестись беретом перед началом летнего сезона.

— Верьте в Него, и Он поможет! — многозначительно сказала женщина, подняв кверху указательный палец и нацелив его на грязную лампу дневного света, фамильярно ей подмигнувшую.

Дав Мышке этот дельный совет, женщина сунула ей в руки две брошюры религиозного содержания и сказала «адью!». Одна брошюрка называлась «Они одумались», другая — «Новообращенные во Христе». Мышка полистала брошюры и поняла, что никак не может одуматься. Это совершенно ее расстроило, и она начала рыдать в голос, невзирая на присутствие посторонних граждан, один из которых протянул ей носовой платок и посоветовал пить валерьянку. Мышка платок взяла и, размазывая по щекам слезы и сопли, вывалилась из вагона и побрела домой. По дороге она три раза попала ногой в лужу, и ее замечательные новые башмаки, купленные на вьетнамском рынке специально для поездки в Питер, немедленно расползлись по швам и издали тяжелый безнадежный всхлип. Хлюпая картонной подметкой, Мышка ввалилась в квартиру.

— Джи! — простонала она и повалилась на бабушкин сундук.

Так коротко и емко — Джи — после поездки в Италию она называла Настоящего Джигита.

— Джи! — плачущим голосом позвала Мышь. Джигит не откликнулся. — Джи! Я теперь эта... ново... ново... — Мышка никак не могла выговорить обозначенное на обложке брошюрки слово, и это обстоятельство вызвало новый приступ отчаяния. Захлебываясь слезами, она трясла брошюркой. — Ново... ново... — бормотала Мышка. — Новопреставленная!

Джигит безмолвствовал.

Стащив с мокрых ног раскисшие башмаки, Мышка пошлепала в комнату. В комнате никого не было. В полной темноте, забыв о существовании выключателя и громко стеная, Мышка начала пробираться к кровати. Она выставила вперед руки, растопырила ноги и сделала шаг вперед. Что-то твердое и длинное лежало на полу посреди комнаты. Мышка споткнулась, испуганно вскрикнула и упала на колени.