Книга Блюз черной собаки - Дмитрий Скирюк

Она посмотрела на меня с интересом:

— Ну, ты крут… Любишь европейцев?

— Вообще-то, да, — признался я и только сейчас осознал, что среди перечисленных картин в самом деле нет ни одной отечественной или штатовской. (Кстати, этот Джармуш кто, тоже американец?) Американцы изобрели только один жанр — дебильную комедию, а я их терпеть не могу. — Странно, что ты их смотрела, в таком-то возрасте… Фильмы-то старые. Моего поколения.

— Нас заставляют.

Кассета продолжала крутиться, гитара продолжала звучать.

— Классно играет! — восхищённо сказала Танука. — Не хуже Янга.

— А кто это?

— Нейл Янг. Он музыку писал к «Мертвецу».

— А-а…

Нейла Янга я никогда не слушал и даже не слышал, но говорить об этом не хотелось. Вообще говорить сразу стало не о чем. Загадка разрешилась и больше меня не мучила. Осталось только некоторое беспокойство из-за тех странных SMSок, но я думал, что и это как-нибудь само собой уладится.

— Ну, — я хлопнул себя по коленям, подводя черту под разговором, — пожалуй, я пойду. Спасибо за кофе.

— Вкусный?

— Да.

— Я, вообще-то, плохо готовлю, но кофе варю лучше всех, — похвасталась она. — Если где в компании собираемся, меня все просят сварить.

При этих её словах я ощутил покалывание в груди. Честно признаться, я с трудом мог представить её в компании. И дело даже не во внешности и не в поведении. Она не была замкнутой, но, даже когда держалась непринуждённо, от неё веяло душевным холодком, будто у её харизмы, как у холодильника, есть регулятор и, стоило температуре повыситься, — сразу включался компрессор. Она и говорила так же, то и дело замолкая и подолгу глядя в сторону. Подростки часто любят подстраиваться под собеседника — ещё силён стадный инстинкт, хотя индивидуальные черты всё чаще берут верх. Танука была не такой. Она казалась открытой, но не снимала брони и, хоть напоминала зеркало, на деле была как поверхность воды, которая волнуется, а в глубине проглядывает дно. Если и удавалось разглядеть своё отражение, оно всегда было искажённым, переосмысленным. У этой девочки была какая-то тайна, и она умела её скрывать.

— Кстати, — как бы невзначай поинтересовался я, — Танука — это имя или прозвище?

Она искоса взглянула на меня и дунула на чёлку, падавшую ей на глаза.

— А тебе не всё равно?

— Ну… Вообще-то, всё равно.

— Вот и ладно.

— Можно я тебя как-нибудь сфотографирую?

— А ты хороший фотограф?

— Я? Не знаю. Пока не жаловались.

Она покусала губу, посмотрела в потолок, улыбнулась и впервые за этот вечер стала похожа на ребёнка.

— Я подумаю, — сказала она. — Потом. Если получится.

— Звони, если что.

Я зашнуровал кроссовки и обернулся на пороге:

— Ну, всё. Будь здорова, сова.

Я сказал это и сразу понял, что совершил ошибку: улыбка с её лица исчезла, будто стёртая ластиком. Невидимый холодильник включился, ледышка в её сердце мигом остыла до нужной температуры. Даже губы побелели.

— Я не сова, — грубо сказала Танука.

Она уже готовилась закрыть дверь. Надо было что-нибудь сказать, как-то исправить положение, но в этот момент зазвонил мой телефон. Я ухватился за возможность потянуть время и торопливо цапнул трубу.

— Алле.

— Жан, ты где? — спросила Инга.

Голос её был усталым, звучал механически. Таким тоном объявляет время женщина в китайских электронных часах.

— Я нашёл Тануку, — ответил я и сразу пояснил: — Ну, ту девушку. И знаешь, я выяснил насчёт рисунка и записи. Та кассета…

— Можешь больше не выяснять. Они нашли его.

— Кто нашел? — не понял я. — Кого нашли? Игната?

— Да. Милиция нашла.

— А… и где он был?

— Не важно, — сказала Инга. — Теперь всё не важно. Он умер.

В разговоре возникла пауза. Терпеть не могу молчать по телефону, но всегда теряюсь в такие моменты и не знаю ни одного человека, который бы не растерялся. Всегда непонятно, что надо сказать и надо ли что-то говорить. В один миг в моей голове пробежала череда смутных образов, так или иначе связанных с Игнатом, будто кто-то перематывал видеоплёнку на ускоренном просмотре, но в итоге глаз ни за что не зацепился и я ощутил только пустоту, глубокую и чёрную, как ночное небо.

— Что? — глупо спросил я.

— Он умер, — повторила Инга. — Не звони мне больше.

И она отключилась.

Я опустил трубку. Видимо, у меня было такое выражение лица, что Танука всё поняла без слов.

— Я его предупреждала, — глядя мне в глаза, без выражения сказала она.

И только теперь я опознал тот странный запах, о котором говорил.

Пахло валерьянкой.

2

ХВАТИТ ЖИТЬ

Смерть человека оставляет после себя маленькие удивительные воспоминания.

Харуки Мураками

Ненавижу ментов. Терпеть их не могу. Спросите, как такое возможно, если я сам работал в милиции? Отвечу: работать в милиции и быть ментом — далеко не одно и то же. У меня есть подруга Ирина, собаковод, так она периодически работает в ментовке кинологом. Худенькая такая девушка, как тростинка, глазам не веришь, когда видишь, как она управляется со своей огромной кавказкой. Но дело своё она знает туго, у неё на счету не одно раскрытое преступление. Так у неё тоже нет звания, только должность и зарплата консультанта. Она периодически то уходит оттуда, то возвращается обратно, когда ей требуются деньги или чтоб собака служебные навыки не утратила. Так и я. Только я сам себе собака. А людей там всегда не хватает, потому они и набирают всё больше каких-то отморозков, обиженных жизнью. Вот они-то и зовутся ментами или — что поганей — мусорами.

Как-то я заинтересовался, откуда взялось само понятие «мусор». Оказалось, за этим скрывается целая история. После Гражданской войны, когда ЧК преобразовали в милицию, её московские сотрудники носили особые значки с надписью «МУС» — «Московский уголовный сыск». Тогда ещё сильно было наследие старого режима, в органах работало много людей из царской охранки, лексикон остался прежний, и никто не задумался, что само слово «сыск» звучит ублюдочно, лакейски. Вдобавок на значке была изображена собака-ищейка. Чем думали его создатели — непонятно. Естественно, бандитский мир мгновенно окрестил сотрудников милиции «легавыми» и «мусорами». Вскоре, однако, вывеску поменяли на «Московский уголовный розыск» — знаменитый МУР, а прежнее имя постарались забыть. Но не тут-то было! Ещё и «Мурку» на свою голову накликали. Когда-то Гоголь заметил, что если народ припечатает — век не отмоешься. В итоге милицию по-прежнему ругают «мусорами». Правды ради надо сказать, что они сами восемьдесят лет делают всё, чтоб соответствовать, и в новые времена нисколечко не изменились. Замусоренная страна…