Книга Шоколадный папа - Анна Йоргенсдоттер

Смешок, молчание, и вот:

— Лучше тебе уйти поскорее, правда? Ну, знаешь, как пластырь. — У него странная улыбка — вероятно, холодная. — Ну, медленно отдирать — больнее, понимаешь?

Да, она понимает. Думает о северных лесах:

уехать и исчезнуть. Только мрак, звуки и запахи, только она. Андреа очень хорошо понимает его:

«Хорошо, что ты уезжаешь, противная Андреа».

Чужая ладонь, еще более потная, чем ее. Да, пока, всего хорошего — и больше ничего? Ну да, дурацкая улыбка не сходит с лица Андреа всю дорогу домой, но что значит — домой?

Пусто! До тошноты знакомая мебель, холодильник, буфет, туалет, раковина. Покрытые пылью вещи в грязных ящиках, фото из давно забытых времен. The same procedure,[7]но иначе, гулко: бутерброд на ночь, приготовленный Анитой, возможно, со слезами Аниты (но вряд ли), таблетка и разливающаяся вокруг пустота. Улыбка исчезает. «Почему я не могу заплакать?» Скомканная записка лежит в кармане.

Андреа не говорила, что ей страшно

(Рождество 1993)

Домой к Луковому Медвежонку, к кровати, таблетке и трем фильмам, взятым напрокат. Нелегкие вылазки По Делам, когда Все Смотрят. Андреа думает о кочане капусты, который ждет дома: хорошее слабительное. Нашинковать и есть, пока смотришь фильмы. Белая таблетка, жалюзи, несколько строчек из книги. Андреа представляет себе всю процедуру; все должно идти по плану; нужно быть уверенной даже во сне…

Черт! КАСПЕР! Вот, напротив, прямо у нее на пути! Около здания вокзала. Идет ей навстречу.

— Ой, привет, Андреа, как дела?

— Хорошо, а как у тебя?

— Выписали.

— И тебя тоже? Все хорошо?

— Нормально.

Молчание, его бегающий взгляд. Волосы спрятаны под уродливой шапочкой, черты лица — странные, не такие, какими она их помнит. Андреа притоптывает на месте, будто от мороза. Может быть, ей и в самом деле холодно. Сказать что-нибудь о морозе? Не лучше ли ему уйти, если все равно нечего сказать?

— Слушай, я немного спешу, но рада была тебя встретить! — Андреа улыбается как можно шире, думает о супе из пакетика, который она сварит в пять, перед фильмами, перед капустой и маленькой белой таблеткой.

— Да, приятно было встретиться… — Может быть, теперь он уйдет? Уходи! Она едва не теряет улыбку. И вот он наконец делает шаг, но не от нее, нет, а к ней. Подрагивающие веки, губы. — Может, увидимся как-нибудь? После Рождества, а?

— После Рождества мы едем на Мадейру.

— Как здорово! Ты едешь одна?

Ей хотелось бы сказать, что с подругой, а еще лучше — со своим собственным парнем…

— С родителями. — Боже, как глупо это звучит!

— Вот здорово. Надеюсь, вам понравится. Слушай… — У него серая, с очень длинной кисточкой шапка. — Я позвоню после, можно?

Андреа чувствует, что кивает — выходит как бы само собой…

— Кстати, счастливого Рождества.

— Да, счастливого Рождества.

Андреа спешит через железную дорогу, домой в Фольхаген. Почти бежит: ведь она так спешит, так спешит! Бежит и думает: «Пусть Новый год не наступит после Рождества, после Мадейры — не наступит никогда, пусть самолет упадет, пусть я попаду под машину, пусть меня вышлют из страны, положат в больницу, запрут на замок. Этот проклятый машинальный кивок — ведь на самом деле я не хочу!»

Он не позвонит.

Андреа проглатывает суп, когда на часах лишь половина четвертого, берет кусок утреннего хлеба (сплошь из грубых волокон) плюс шоколадку, трид цатиграммовый батончик, который она в каком-то помутнении рассудка прихватила в киоске. Это уже слишком. Жевать украдкой в больнице — это еще ничего, но сейчас… Теперь она одна, и в ее планах были только суп и капуста. Больше ничего. Ничего такого. Никакого шоколада, от которого потом нужно как можно скорее избавляться. Андреа садится на корточки перед унитазом и вскоре видит перед собой шоколад, цельнозерновой хлеб и грибной суп — можно наконец спокойно вздохнуть. Смыть, сполоснуть рот мятной водой, посмотреться в зеркало. Он передумает. Пусть никогда не наступает Новый год, потому что я не могу ждать, чувствовать себя дурой, ожидая того, что не произойдет. Даже не надейся, Каспер. Я не собираюсь тебе верить.

* * *

И вот наступает Рождество.

Все те же запахи: апельсины и кориандр, хлебцы и ветчина. К ним примешиваются и другие, более мягкие. Яблочный салат, паштет из красно-кочанной капусты, вегетарианские булочки и нежирные соусы, которые ест только Лувиса. «М-м, как вкусно, Андреа!» Коробки с шоколадом открываются в тишине, в ворохе оберточной бумаги; лица вокруг виновато уплетают шоколад, смущенно утирая уголки губ. Лица следующие: Лувиса — мама, Карл — папа, Лина-Сага — старшая сестра, София — бабушка, Арвид — дедушка. Все они постоянно косятся на Андреа как бы исподтишка, словно стараясь спрятать взгляды под оберточной бумагой. Андреа выходит из гостиной, где стоит украшенная подобранными по цвету игрушками елка, уходит, и никто не обращает на нее внимания; она идет в спальню. Лежит в объятиях воспоминаний, уже расколдованных, но еще вгрызающихся в нее, словно белые кролики, выныривающие из глубоких черных шляп, и на самом деле ей хочется просто спать. В своей комнате, в доме у замерзшего озера. Все не как всегда. Теперь комната Андреа — что-то вроде кабинета. Письменный стол и никаких темно-зеленых обоев. Хорошо. Новое, под которым скрывается старое. Лувиса украсила комнату вечноцветущими растениями и лавандовыми свечами, которые должны успокаивать. Она меняет белье, как в гостинице, спрашивает, не принести ли завтрак в постель, — Андреа, может, и хотелось бы, но она отказывается. Больничный распорядок больше не действует, каким бы важным он ни был. Так легко убрать и то, и это, и вот уже ничего не осталось. Лувиса стучит в дверь и спрашивает, можно ли войти. Можно. Она садится на край кровати, гладит Андреа по спине, по ногам; Андреа убирает ее руку и говорит, что Лувиса, конечно, может остаться и посидеть, но ведь у нее так много дел, а Андреа — ничто, ее и не видно почти, сколько бы разноцветных бус она на себя ни повесила. Меня видно, я есть? Погладь меня по лбу, как маленькую.

— Как ты? — Лувиса снова гладит ноги Андреа, но потом, опомнившись, отодвигается с извинениями. Постель все та же. Она мягкая, словно семь перин, но внутри нее что-то жесткое. Постель — как улыбка Лувисы.

— Я просто устала. — Андреа превращается в одну сплошную спину, утыкается носом в стену. За Дверью — Остальные, они думают о ней: странная, скучная, слишком худая Андреа, которая не дает им с удовольствием выбрать любимую шоколадную конфету, сосать ее, наслаждаться.

— Они же видят, что тебе нехорошо, — говорит Лувиса, — они понимают, что тебе надо отдохнуть.