Книга Размах крыльев ангела - Лидия Ульянова

– Ну что вы, – возмутилась Маша, – не мужское это дело.

– Хорошо, давай мужское. Неси инструменты, они у Скворца за печкой в ящике лежат…

Степаныч взял деревянный плотницкий ящичек во двор, внимательно пересмотрел запылившийся инструмент на дне ящика, погоревал над ним:

– Все разворовали, гады. В следующий раз свой принесу.

И с приятным изумлением Маша поняла, что над ней взяли шефство.

За день Степаныч успел вынуть зимние рамы, смахнув рукавом на пол покойных мух, между делом выразительно хмыкнув над темно-синим в желтых солнцах шелковым постельным бельем, надушенным лавандой. Он подбил рассохшиеся табуретки, починил калитку, поправил крыльцо. Попутно организовывал и Машу, бестолково метавшуюся с утра от одного дела к другому. Он давал советы по варке супа, носил воду из колодца, чистил картошку. В тени под яблоней мирно спала Незабудка.

Пообедав только вечером, Маша и Степаныч, замученные праведными трудами, отдыхали во дворе, сидя рядышком на теплом бревне, откинувшись натруженными спинами на стену. Мария курила тоненький ароматный «Вог», Степаныч – «Приму» без фильтра.

– Маш, давай выпьем. У меня осталось. Понемножку.

В другой раз от предложения малознакомого пьянчужки выпить с ним портвейна Машу, наверно, кондратий бы хватил. Но с этим дядькой рядом Маша чувствовала себя так легко и уютно, что без выкрутасов согласно кивнула, тяжело поднялась с бревна и пошла в дом за чашками. На закуску Маша нашла только питерский «Столичный» хлеб и яблоко.

Установив посуду тут же на бревне, Степаныч разлил «Три семерки». Портвейн не играл на вечернем солнце, а плюхался в чашки мутной темной жижей. «Ну и пусть, – подумала Маша, поднимая питерскую чайную чашку с традиционной кобальтовой сеткой, – главное ведь это не содержимое, а мои ощущения».

Несмотря на становящуюся привычной физическую усталость, первый раз за долгое время ей было так хорошо и спокойно. Как было когда-то только с бабушкой. Даже не в прошлой, а в позапрошлой Машиной жизни.

Маша глухо чокнулась со Степанычем портвейном и отпила. Портвейн оказался жуткой дрянью, не имевшей ни малейшего привкуса винограда, и Маша непроизвольно скривилась. Поймала на себе насмешливый взгляд собутыльника, не стала жеманничать, но честно сказала:

– Кислятина ужасная.

Степаныч подержал в руках кусок хлеба, жадно втянул ноздрями его запах, тихонько пробормотал:

– Ну да, «Столичный». Почти такой же…

Машка вдруг вспомнила, что волновало ее несколько часов назад, и равнодушно спросила как бы в продолжение того, утреннего разговора:

– А что делать, если волки к дому выйдут?

– Стрелять, – безмятежно ответил Степаныч.

– Как стрелять?

– Да как хочешь. Можешь в воздух, а если хочешь, то на поражение.

– Я лучше в воздух, – так же безмятежно-спокойно ответила быстро захмелевшая Маша.

Сказать, что Македонский был недоволен, обнаружив самое окончание, хвостик их разгуляева, значило не сказать ничего. Как на грех вернулся он именно тогда, когда Степаныч с Незабудкой выходили из калитки. Степаныч вежливо поздоровался, Незабудка ни гугу. Но Македонский был зол, до тела Пургина его в тот день не допустили.

Маша с изумлением поймала себя на мысли, что за день почти не вспоминала о нем. Бешеный Муж, ее Центр Вселенной, даже не пришел на ум после возвращения Степаныча. Маша решила для себя, что это нехорошо.

Центр Вселенной заявил о себе прямо от калитки.

– Что тут за застолье? – гневно поинтересовался он, переводя недоуменный взгляд с жены на плюгавого замызганного мужичонку за забором. На самом видном месте одиноко красовалась пустая бутылка из-под портвейна, на тарелке яблочный огрызок соседствовал с коркой хлеба.

– Саша, мы так устали за день, так устали. Столько всего переделали, ты только посмотри… – примирительно начала Маша, инстинктивно понимая, что восхищаться тут нечем.

– Мы? Кто это мы? Какие такие мы? В честь чего попойка? Мария, ты что, скатилась до «Трех семерок»? Ты себя со стороны видела?

Ответов на свои вопросы Македонский не ждал, они были ему совершенно без надобности.

Еще пять минут назад было так удивительно хорошо, а сейчас Маша нутром чувствовала, что приближается гроза, и все равно попыталась объяснить:

– Николай Степанович предложил помощь. Столько, Саша, дел в доме, мне одной не справиться. Мы с ним утром познакомились. Он тяжести перетащил, рамы выставил, крыльцо вот починил и калитку… – как решающий аргумент Маша добавила:—Он денег не брал, он по-соседски, только пообедал…

Сказала и поняла, что лучше бы уж молчала. Саша побагровел, завращал глазами и тихо, пугающе медленно начал, набирая на ходу обороты:

– По-соседски, значит?.. Денег, значит, не брал? Значит, харчеваться сюда пришел?.. Хорошенькое дело! Так придешь домой, а в постели чужой хрен валяется…

– Саша, ты что!..

– И на что это ваше величество намекает? Что у вас, видите ли, дела, а у меня так, хер собачий? Предлагаешь мне горшки с тобой мыть? Тут делов-то – все вымыть один раз, а ты проблему развела! Может, мне кастрюли помыть? Я могу, я помою, только кто тогда дело делать будет, уж не ты ли? Или ханурик твой? Ты кого в дом пустила?

Маше было до слез стыдно перед чужим человеком, который не мог далеко уйти и наверняка все слышал. Македонский же не думал останавливаться:

– На себя пойди посмотри, в кого превратилась за один день. В зеркало лучше глянь, чем портвейн глушить.

Нет, конечно, по сути своей он прав как всегда. Сидит растрепанная, вся в каких-то пятнах, взявшихся непонятно откуда, с местным пропойцей пьет. И бабушкина сестра что-то там такое говорила тогда, давно, про то, что Машин отец алкоголик. А папа был добрым, добрым и веселым, праздники любил…

Маша непроизвольно всхлипнула и икнула.

– Совсем мозги отшибло? Если ты собираешься сюда всю шушеру приваживать, то ты так и скажи! Так и скажи: мне, скажи, с ними кайфово. Я-то и не догадывался! В Париж возил! Да ты в душе обычная алкашка. Нет, ты скажи, скажи!!!

Бешеный Муж схватил Машу двумя руками за плечи, затряс так, что заболталась из стороны в сторону голова, силясь удержаться на тощей шее. Пальцы впились в натруженные за день плечи больно, но заплакала Маша не от боли, а от несправедливости и обиды.

А дальше все было как всегда. Маша плакала, а Бешеный Муж кричал, потом Маша плакала, а Бешеный Муж ползал перед ней на коленях, цепко хватал за руки, умолял простить. Когда же он по привычке схватился за нож и начал грозиться, что вскроет вены, Машка почувствовала вдруг такую безысходность, что даже не стала его прощать, а просто молча отобрала нож, с размаху кинула далеко в заросли борщевика. Без слов развернулась, оставив во дворе все как есть, прошла в комнату и легла спать.