Книга Игуана - Георгий Миронов

Они и по характеру были все похожи. Дело прежде всего!

Миллионером стал ещё его дед. Похоже, он не дистанцировался и от криминальных методов расширения своих ранчо. Отец ранчо не интересовался, его волновала нефть. И он приумножил богатства семьи. Он, Роберт Локк, тоже вложил немало сил в семейную нефтяную империю. Но волновал его совсем другой жизненный сюжет, – картины, старинные драгоценности, антиквариат.

И все предки были авантюристами. Дед, оставив свои животноводческие фермы на надежных помощников, в одиночку отправился в Сакраменто и нашел там золотую жилу. Отец, будучи уже миллионером, стал в годы минувшей большой войны главой гигантского концерна, по обеспечению горючим американской армии, лез в самое пекло, был награжден многими орденами и медалями…

А он сам? Сын и внук миллионеров, все бросил и отправился в советскую Россию, – построил по привезенным из Америки чертежам фабрику по переработке хлопка в Гуржанте, и, запросив у отца нужную документацию по изысканиям нефти, стал искать её в безнадежных песках Кара-Кумов. И нашел – в сотне километров от Каспийского моря. Мог бы сделать свой миллион, если бы не большевики. А они, вместо того, чтобы сказать «спасибо» – по-русски или по-английски, вначале рекомендовали ему выехать с молодой женой в Москву, а затем и вовсе выперли из страны, заставив бросить беременную жену.. Боже ты мой, как же её звали Фатима? Фариза? Фархад? Или Фархад – это мужское имя… Эх, старость, старость… Ее скорее всего давно нет в живых – сталинские лагеря, ссылка, нищета, преследования «за связь с иностранцем»… Нет, её давно уж нет в живых… А ребенок? Он (или она) уже тоже старик, (или старуха), если вообще ребенок – смог выжить в этом большевистском аду… А ведь ребенок, если он жив, даже не знает его…

…Как это ужасно – не знать своих родителей.

Он, Роберт Локк, гордился не только своим отцом, потомственным авантюристом, но и матерью, которая была родом из древней испанской семьи. Предки её по отцовской линии когда-то прибыли в Америку как конкистадоры… Вот тоже интересно – века прошли, а род Афуэро Бюстаманте де Толедо до сих пор живет в Техасе. И, по семейной традиции, по-испански в этом доме говорят так же свободно, как и по-английски…

А на каком языке он говорил со своей женой, там, в России, многие десятилетия назад? Убей, не вспомнить. Или он выучил русский? А она то сама говорила по-русски? Или они говорили на фарси… А знал ли он фарси? А черт его разберет. Столько лет прошло. Но ведь как-то понимали друг друга. С местными инженерами и рабочими, и там, в Средней Азии, в Туркестане, и в Москве он говорил через переводчика. А с молодой женой? В супружескую постель переводчика не пригласить… Язык любви, как музыка, понятен всем. Как-то понимали…

Вначале она была испуганная, робкая девочка. Но у него-то был большой опыт… Бордели США, что ни говори, давали хорошую школу жизни. И он научил её всему, что знали и умели американские шлюхи. Девочка оказалась отличной ученицей. Ни до нее, ни после неё у него так и не было больше женщины, которая давала такое всепоглощающее наслаждение…

Восточная кровь… В нем тоже текла малая толика восточной крови. А как же? Род де Толедо был в родстве с древними родами мавров, с халифами… Правда, в нем, Роберте Локке, оставалась уже капля, точно – всего лишь капля мавританской крови. А в его первой жене было этой восточной крови много, много…

Роберт Локк с трудом встал из глубокого кресла, медленно, чтобы не вызвать боли в позвоночнике, выпрямил спину и победно оглядел кабинет.

Старинная мебель, вывезенная из Испании ещё в ХVII веке, – в отличном состоянии, за которым следили опытнейшие реставраторы… Толстый испанский ковер палевого цвета с голубыми гигантскими цветами и изображением сцены охоты мавров на антилоп, картины…

Живопись он любил. И то, что к картинам был неравнодушен его единственный сын – радовало Роберта.

Медленно ступая по ковру, чуть приседая при каждом шаге, Локк подошел к висевшей в большом кабинете картине.

– Пантоха де ла Круз… Один из величайших испанских мастеров…

…Эта странная манера, свойственная Пантохе де ла Крузу в некоторых (лишь в некоторых, и все эти странные работы были в коллекции Локка) работах, особенно ярко проявилась в портрете Альберта фон Фюрстенберга. Крохотный мальчик, одетый по «взрослой» моде – сабля, на боку, как и положено знатному идальго, детские крохотные ручки и ножки, и – взрослое выражение лица, в котором лишь с возрастом появляющаяся у знатных и богатых людей некая значительность, серьезность взгляда.

– Он страдает, – тихо прошептал Роберт Локк. – 0н знает нечто, что неизвестно взрослым. Нет, не так… Маленькие знают что-то, чего не знают большие.

В дверях ведущих в кабинет раздался мелодичный звон…

Одновременно со звуком колокольчика оповещавшем о приходе близкого человека (чужой без доклада в кабинет попасть не мог) через порог переступил молодой человек лет 20-ти.

Это был Хуан Роберт Локк, его единственный сын.

Его асимметричное лицо было украшено короткой испанской бородкой. Умные, чуть прищуренные близорукостью глаза закрывали очки – «хамелеоны». Хуан с трудом перешагнул через высокий порог и приветливо помахал отцу короткой ручкой.

Хуан Роберт был счастьем и несчастьем Роберта.

Хуан Роберт Локк был карликом.

Сонька-подлиза. Не хлебом единым или смерть на завтрак

Звонок был по мобильному. Телефон этот знали немногие, и не по тому, конечно, что звонок по мобильному нынче «кусается». Слава Богу, у Мартироса Оганесяна денег куры не клюют. А потому, что это был как бы знак. Такой же, как раньше – «вертушка». Если звонят по мобильному, значит, свои. Минуя секретаршу.

«Куры не клюют»… А почему собственно куры должны клевать деньги? У них совсем другая задача. Куры на птицефабрике (также, наряду с мясокомбинатом и совхозом-колхозом бывшим, а ныне овощеводческим частным предприятием «Гелтос», принадлежавшей Оганесяну) клевали по научному продуманно подобранные корма.

– Сбалансированные! – поднял вверх заросший черным волосом, на тыльной части двух фаланг палец Мартирос.

Он важно снял трубку.

– Мартирос Степанович? – раздался, слегка фонивший в мобильном, нежный, чарующий голос.

– Он самый, заерзал плотной задницей в эргономическом кресле Оганесян, – Чем могу служить?

Женщины – вот слабость Мартироса, женщинам он мало в чем мог отказать. Голос был приятный, низкий, какие Оганесян особенно любил. У певиц – это даже не обсуждается. Но и вообще – у любовниц. А если любовница ещё и пела низким голосам, – цены ей не было. А если была, то высокая.

– Ну, все Ваши возможности я не знаю. Но чем-то уж наверняка можете услужить.

– Я весь внимание! – заверил Оганесян, чувствуя, как физически отчетливо выраженное желание обладать обладательницей этого чарующего голоса переполняет его.