Книга Дом, в котором меня любили - Татьяна де Ронэ

Я и сейчас слышу позвякивание моего серебряного наперстка об иглу и тихое пение маменьки Одетты, ласкающей головку моей дочери. Потрескивание огня в камине. Время от времени по улице проезжала повозка или раздавались шаги прохожего. Холодный зимний день. На улицах было скользко, и Виолетта отказалась от прогулки. Мне пришлось бы крепко держать ее за руку, а она этого не выносила. Мне исполнилось двадцать семь лет, моя жизнь была размеренной и безмятежной. Вы были внимательным и нежным мужем, иногда немного рассеянным, и казалось, что вы стареете намного быстрее, чем я. В тридцать пять лет вы выглядели старше своего возраста. Но ваша рассеянность меня не беспокоила, я видела в этом даже некоторое очарование. Иногда вы переспрашивали, куда положили ключи или какой сегодня день недели, но ваша мать всегда вам напоминала, что вы уже задавали этот вопрос.

Я штопала прохудившийся носок и полностью сосредоточилась на работе. Маменька Одетта замолчала. Тишина заставила меня поднять глаза, и я увидела лицо дочери. Она пристально смотрела на бабушку и казалась завороженной. Она наклонила голову, словно для того, чтобы лучше видеть. Маменька Одетта сидела ко мне спиной, склонившись над ребенком. Мне были видны ее округлые плечи и широкие бедра. На ней было серое бархатное платье. Глаза Виолетты потемнели от любопытства. Что такое могла говорить ей бабушка, какое было у нее выражение лица, может быть, она скорчила смешную рожицу? Улыбаясь, я отложила носок.

Вдруг маменька Одетта издала страшный свистящий хрип, словно она чем-то подавилась. Я с ужасом заметила, что ее тело медленно клонится на крохотную перепуганную Виолетту. Я поспешно бросилась, чтобы ухватить за руку маменьку Одетту. Когда та повернула ко мне голову, я от ужаса едва не лишилась чувств. Она была неузнаваема, мертвенно-бледная, зрачки закатились. Рот был широко открыт, и струйка слюны стекала с нижней губы. Она попробовала вздохнуть, всего один раз, и ее полные руки беспомощно поднялись к горлу. Потом она рухнула к моим ногам. Я замерла, потрясенная, не в состоянии шелохнуться. Потом я прижала руку к груди и почувствовала, как бешено колотится мое сердце.

Ваша мать была мертва, в этом не было сомненья: неподвижное тело, бескровное лицо, застывший взгляд. Виолетта бросилась ко мне и спряталась в юбках, судорожно вцепившись в мои ноги через плотную ткань. Я хотела расцепить ее руки, позвать на помощь, но не могла сдвинуться с места. Я была как в столбняке. Прошло не меньше минуты, прежде чем ко мне вернулась способность мыслить. Я бросилась на кухню, перепугав горничную. Виолетта заплакала от страха. Ее громкий пронзительный крик разрывал барабанные перепонки. Я умоляла, чтобы она замолчала.

Маменька Одетта умерла, а вас не было дома. Горничная вскрикнула, увидев тело на ковре. Я из последних сил приказала ей взять себя в руки и пойти за помощью. Она убежала, не переставая плакать. Не в силах вновь взглянуть на тело, я осталась с рыдающим ребенком, гадая, что могло произойти. Во время завтрака маменька Одетта ни на что не жаловалась. Она с аппетитом съела булочку. Что же могло случиться? Нет, она не могла умереть. Сейчас придет доктор и приведет ее в чувство. Слезы текли по моим щекам.

Наконец старый доктор, с черным саквояжем в руках, тяжело поднялся по лестнице. Дыша с присвистом, он опустился на колени и прижал два пальца к шее маменьки Одетты. Потом он приложил ухо к ее груди. Я молча молилась и ждала. Но доктор покачал седеющей головой и закрыл глаза маменьки Одетты. Все было кончено, она нас покинула.

Я была ребенком, когда умер мой отец, и у меня не осталось никаких воспоминаний об этом событии. Маменька Одетта была первым близким человеком, который умер у меня на глазах. Как я буду жить без ее доброго лица, без ее голоса, шуточек, дивного смеха? Все в доме напоминало о ней. Ее веера, чепцы, коллекция мелких зверушек из слоновой кости, перчатки с ее инициалами. И Библия, никогда не покидавшая ее ретикюля.[1]Маленькие мешочки лаванды, которые она оставляла в разных местах, их характерный аромат.

Понемногу в гостиной появились люди. Пришел священник, который венчал нас. Он тщетно пытался меня успокоить. Перед домом стали собираться соседи. Мадам Колевийе была в слезах. Все любили маменьку Одетту.

— Это, несомненно, сердце, — заявил старый доктор, когда тело переносили в спальню. — А где ваш муж?

Все спрашивали, где вы. Кто-то, кажется мадам Паккар, предложил послать не мешкая записку. Я порылась в вашем бюро, чтобы найти адрес нотариуса. Потом, гладя дочь по головке, я продолжала думать об этой записке с дурными новостями, которая была на пути к вам и неумолимо приближалась. Вы ведь ничего не знали. Вы были у мэтра Репье, рассматривали векселя, обсуждали, куда вложить деньги, и ни о чем не подозревали. Я вздрагивала, представляя ваше удивление при виде этой бумажки, как побледнеет ваше лицо, когда вы поймете все, как вы, пошатываясь, подниметесь и набросите на плечи пальто, наденете цилиндр набекрень, забудете в спешке свою трость. Потом обратный путь до дома через мост, вам будет казаться, что коляска ползет со скоростью улитки. Обледенелые мостовые, забитые транспортом проезды. И ужасный стук вашего сердца.

Выражение вашего лица. Я никогда его не забуду. Для вас, как и для меня, маменька Одетта была всем. Она была нашей опорой в жизни, источником мудрости. Мы были ее детьми, и она нежно нас опекала. Кто позаботится о нас теперь?

Этот страшный день тянулся бесконечно. Волнами наплывали соболезнования, цветы, визитные карточки, шепот и невнятное бормотание, траурные одежды, подчеркивающие безнадежное отчаяние. Входная дверь, задрапированная черным, прохожие, осеняющие себя крестным знамением.

Но дом защищал меня, надежно удерживал в своих стенах, как прочный корабль во время бури. Он поддерживал и успокаивал меня. Вы были заняты бумажной волокитой и организацией похорон на Южном кладбище, где покоились ваш отец и его родители. Заупокойная месса должна была состояться в церкви Сен-Жермен. Я наблюдала за вашей напряженной деятельностью. Виолетта была на редкость молчалива и только прижимала к себе куклу. Вокруг нас в бесконечном хороводе крутились какие-то люди. По временам чья-то дружеская рука пожимала мне руку или подносила воды.

И вновь бескровное лицо маменьки Одетты возникает перед моим взором. Удушье, свистящий хрип. Страдала ли она? Могла ли я ей помочь? Я думала о наших ежедневных походах на рынок, потом еще дальше, до улицы Берьер, и до двора на улице Драгой, где она любила побродить без определенной цели между мастерскими и поболтать с кузнецом. Она ходила мелкими шажками, держа меня за руку, и ее чепец покачивался возле моего плеча. Когда мы доходили до улицы Таран, она останавливалась передохнуть. Ее щеки сильно розовели, а дыхание было коротким. Она смотрела на меня добрыми карими глазами, так похожими на ваши, и улыбалась. «Розочка, до чего же вы хорошенькая!» Моя собственная мать никогда не говорила мне, что я хорошенькая.