Книга Боги Абердина - Михей Натан

Я тихо постучался. Мгновение спустя дверь раскрылась, и на меня уставился глаз.

— Чем могу быть полезен?

Глаз моргнул.

— Доктор Кейд?

Глаз медленно закрылся, словно устал.

— Да?

— Меня зовут Эрик Данне. Вчера со мной разговаривал Артур Фитч…

Глаз оставался закрытым.

— Он упомянул, что для вашего проекта требуется помощь… — я замолчал.

Глаз открылся.

— И?

— Арт сказал, что я стану неплохим дополнением.

Глаз посмотрел вниз.

— Я могу еще как-то помочь вам, Эрик?

Было странно слышать мое имя из уст Кейда. Я не ожидал такого обращения от него. Эффект получился противоположным. Вопрос звучал более официально и отстраненно, чем если бы он обратился ко мне «мистер Данне».

— Нет… Я просто хотел узнать…

— Я очень занят, — сказал глаз. — Извините меня.

Щелчок. Дверь закрыли.

Я развернулся и пошел прочь, злясь на себя за то, что вообще отправился туда.

Арта не было на занятиях у доктора Тиндли, поэтому я пребывал в смятении и никак не мог сконцентрироваться на лекции. У меня в сознании продолжал вертеться рассказ Корнелия Грейвса. Его мать ужинала с современником генерала Лафайета. Но это невозможно!

Потом я задумался об открытой книге, которую видел на письменном столе Грейвса, об опутанном колючками блаженном, который держит золотой камень, нарисованный так, словно внутри него мерцает свет.

— Мистер Данне?

Я поднял голову. На меня с возвышения глядел доктор Тиндли. Длинный нос смотрел вниз, преподаватель поджал губы и стал стучать указательным пальцем по деревянной кафедре, словно метроном.

— Шестая часть «Энеиды». Мне перевести за вас или просто назвать номер страницы?

Я обратил внимание на текст и стал читать вслух о спуске Энея в подземное царство.

В тот вечер за ужином я сидел рядом с Николь Дженнингс. Она приехала из Нью-Йорка и специализировалась по истории искусства. Такие девушки обычно смеются на комедиях положений и любят красить ногти в ярко-розовый цвет, а также носят коротенькие топики, демонстрируя подтянутый загорелый живот. После начала занятий она красила волосы, по крайней мере, уже трижды, выбирая одежду под новый цвет. В последнее время Николь стала блондинкой, что прекрасно сочеталось со свитером цвета слоновой кости, который и сейчас был на ней. Край свитера не доходил до верха брюк, проглядывал пупок.

У нас имелось очень мало общего, и нашу дружбу можно было отнести к социологическим феноменам, свойственным лишь учебным заведениям и офисам. В таких местах сталкиваешься с различными людьми и можешь подружиться практически с любым.

Мы ели виноград и говорили о какой-то ерунде — об общежитии, о том, как идет семестр. Она спросила о моей работе, я рассказал ей про Корнелия и о том, что Джош с Кенни показали мне в лесу.

— Я слышала об этом, — призналась Николь, оторвав виноградину от ветки на моей тарелке. Теперь она держала ее между кроваво-красными ногтями. — Поклонение дьяволу и все, что с этим связано, меня пугает… — Моя собеседница драматически содрогнулась. — Ты слышал, что в прошлом году в этом лесу нашли кости какой-то девушки? Знаешь, что я думаю? Я считаю, что этот самый Корнелий — больной человек.

— Вполне может быть сумасшедшим, — согласился я. — И я считаю, что он умирает. Грейвс кашляет кровью.

— Ну, в любом случае, он очень стар. Вероятно, у него рак или еще что-то. Ему, наверное, девяносто лет. По крайней мере.

— Он сказал, что больше, заявил, что его мать ужинала с маркизом де Лафайетом.

— А это кто такой? Любитель помучить женщин?

— Нет, — ответил я. Николь в это время потирала рукой живот. Девушка любила пофлиртовать, несомненно. — Лафайет сражался вместе с колонизаторами во время Войны за независимость. Он умер в 1834 году. Если мать Корнелия Грейвса с ним ужинала, даже если мы предположим, что она в то время была маленькой девочкой, все равно получается, что профессору больше ста пятидесяти лет.

Похоже, это не произвело впечатления на Николь.

— Моя собака прожила двадцать лет. А тот старик в Библии… — Она вытянула руки над головой, что было еще одной ее привычкой. Так Николь могла продемонстрировать большую грудь, привлекая к ней внимание. Свитер прекрасно облегал ее формы. — Мафусаил, так? Он умер где-то в возрасте тысячи лет.

— Это просто сказка, — заметил я.

— Нет, не сказка. Это из Библии. — Девушка скрестила руки на груди. — Ты не веришь в Библию?

— Совсем не верю.

— Почему? Ты еврей? Ты не похож на еврея.

— Я не еврей, — ответил я.

Полной уверенности в этом не было. Предположительно, у меня имелась двоюродная бабушка с фамилией Левин, но все сведения умерли с моей мамой.

Николь раздраженно выдохнула:

— Тогда почему ты не веришь Библии?

— В твоих словах нет смысла, — заметил я. — Евреи верят Библии.

— Судя по тому, что я слышала, — нет. — Она улыбнулась мне, демонстрируя идеальные зубы. — В любом случае, тебе, наверное, следует прямо спросить Корнелия Грейвса, сколько ему лет. Если только ты не боишься того, что он может сказать.

Вечером в пятницу я сидел за письменным столом в своей комнате и заканчивал перевод шестой части «Энеиды». Николь подсунула записку мне под дверь. В центре ярко разукрашенного явно не типографским способом листа бумаги было написано ее почерком: «Эрик, в „Горошине“ проходит фестиваль фильмов Кубрика. Тебе это должно понравиться. Заходи, если хочешь. Я никогда не видела „Заводной апельсин“».

Николь казалась естественным входным билетом в сексуальную жизнь университета. Но в моем случае, ее агрессивность оказалась не к месту. У меня не было опыта с противоположным полом. Я всего один раз поцеловал девочку в школе, в предпоследнем классе, во время единственной вечеринки, на которую пошел за четыре года. Девочка оказалась у нас по программе обмена учениками и приехала из Салоников. Она плакала весь вечер у меня на плече, рассказывая о том, как скучает по дому и как холодно в Нью-Джерси. Гречанка говорила, как ненавидит машины, асфальтированные черные улицы и здания, которые все выглядят одинаково. Мне было ее жаль, что и понятно — я тоже скучал по дому.

Мы разговаривали несколько часов, а ближе к концу вечера я наклонил голову и поцеловал ее в пухлые губы, перебив на середине фразы. Отчасти это было сексуальным экспериментом, а отчасти — жалостью. Мне подумалось, что ее знания английского недостаточно, чтобы выразить всю глубину чувств. А я немного знал только древнегреческий — после двух лет самостоятельного изучения. Вероятно, этот язык звучал бы странно и архаично для современного человека.