Книга Волки и волчицы - Андрей Ветер

Императрица отбросила ненужные предисловия и спросила:

— Ты пришла поприветствовать меня или просить за мужа?

— Зачем скрывать то, о чём ты с такой лёгкостью догадалась, моя госпожа? — Антония говорила почтительно склонив голову, но не сводя глаз с Мессалины. — Ты установила здесь величественный покой и принимаешь под своим кровом как самых знатных, так и самых бедных граждан. Разве не служит это примером скромности и справедливости? Тебе известны все тайны этого дворца, тебе подвластно сердце императора. Я уверена, что ты не позволишь свершиться несправедливости над невиновным.

— Ты так сильно любишь своего мужа? Редкое качество в наши дни, — Мессалина была удивлена.

— Нет, я не стану обманывать тебя, повелительница богов, я не люблю Траяна, он тоже не любит меня. Скажу больше: Траян гнусен и низок в отношениях со мной, но справедливость требует сказать, что он не способен на убийство. Думаю, что даже себя не сумеет он поразить мечом, ни вскрыть вены, чтобы добровольно покинуть этот мир. Он слишком труслив для этого, слишком любит своё тело и удовольствия. И я пришла, чтобы сказать: его трусость должна быть его адвокатом в этом обвинении.

— Почему же ты просишь за него?

— Я прошу за себя. Ведь если его осудят, то и на меня может перекинуться гнев Клавдия, и тогда у меня отберут всё имущество. Как я буду жить?

— Мне нравится твоя честность, Антония. Подойди ко мне, — Мессалина сделала едва уловимый пригласительный жест рукой, — я хочу поцеловать тебя несмотря на то, что принцепс[8]отменил дворцовые лобзания[9]. Ты мне приятна, а мне доставляет удовольствие целовать тех, кто пришёлся мне по сердцу. Я уверяю тебя, что, как бы ни завершились слушанья, твоё положение не пострадает… Скажи мне, твой муж хорош собой, как о том ходит молва? Не зря ведь его нарекли Прекрасноликим? Впрочем, я сама увижу это сегодня…

И она увидела его в тот же день.

Сенат не был допущен к рассмотрению дела об убийстве Маркуса Юния, оно слушалось келейно в покоях принцепса, в присутствии Мессалины. Клавдий чувствовал себя нездоровым и внимал речи обвиняемого, прикрыв глаза рукой. Мессалина же, наоборот, впитывала каждое слово Траяна, не отводя от него взора. То и дело она шептала что-то на ухо мужу и совсем редко — сидевшему рядом с ней Суилию.

Как ты знаешь, с некоторых пор Мессалина приблизила к себе Суилия, сделав его официальным дворцовым обвинителем. Он злобен и нагл. Совсем недавно он выдвинул обвинение против одного выдающегося римского всадника, вменив в вину ему приснившийся тому ночью сон — он будто бы видел Клавдия в венке не то из колосьев, перевёрнутых вниз, не то из виноградной лозы с поблёкшими листьями, и истолковал свой сон как предвещающий принцепсу смерть в конце осени.

Такие судебные разбирательства становятся всё более частыми, что невольно начинает наводить на мысль о возвращении времён Гая Калигулы, когда беззаконие становится выше закона. Великое посрамление легло на наше время через деяния людей, которые приближены к императору, а потому считают себя вершителями чужих судеб.

Но я отвлёкся.

Во время разбора дела Траяна Суилий молчал, словно не видя ничего важного в случившемся. Нет никакого сомнения в том, что Валерия Мессалина дала ему строгие указания, как себя вести, иначе он бы не выпустил из своих когтей жертву.

Занавеси были задёрнуты, и помещение, погружённое в полумрак, освещалось лишь двумя солнечными лучами, которые проникали в специально оставленную щель между занавесями. Траян стоял прямо в одной из солнечных полосок и с жаром говорил:

— Обвинить можно и невинного, но уличить — только виноватого. И я рад, что мне представились случай и возможность держать слово перед таким судьёй, как ты, Клавдий. Я уверен, что сумею добиться собственного оправдания весьма быстро, хотя выдвинутое против меня обвинение кажется на первый взгляд серьёзным. Конечно, клинок в моих руках и следы крови на моих пальцах и одежде сразу вызывают подозрение. Но неужели я вышел бы к гостям в таком виде, если бы убил несчастного сам? Разве не поспешил бы я умыться и избавиться от тела, велев рабам выполнить все мои указания без промедления? Да и разумно ли заниматься преступным делом самому, когда проще поручить его рабам? Рассчитывая на твою справедливость, я надеюсь, что правильное решение само собой возникнет в результате нашей беседы. Я не могу отрицать, что Маркус Юний был убит в моём доме. Но кто его убил и с какой целью? Не думаю, что кто-то ставил целью запятнать меня, ведь слуги могли обнаружить тело сразу, да и самого убийцу могли приметить. Так что всё дело в том, что кто-то очень спешил расправиться с Маркусом. А это означает, что Маркус знал и мог сделать что-то, вызывавшее у кого-то большие опасения. Возможно, он проведал о заговоре против тебя, о великий?

— Заговор? — встрепенулся Клавдий. — Опять заговор? Вот она, тяжесть бремени любого правителя, хорош он или дурён — вечные заговоры, покушения! Недовольные есть всегда, и никогда от них не избавиться никакому государству, даже если жечь недовольных на кострах, распинать на крестах…

— Я уверена, что благородного Траяна Публия взяли под стражу без всякого основания, — проговорила Мессалина.

Так они перебрасывались словами ещё некоторое время, затем принцепс махнул рукой, дав знак, чтобы Траян свободно ушёл, но уже в дверях окликнул его и сказал:

— Всё же ты должен понести какое-то наказание. Ведь не бывает случайных обвинений. Если ты лично и не виновен в смерти Маркуса Юния, то ты виновен в том, что он погиб в твоём доме, куда сумел проникнуть подлый убийца. Разве за это не стоит наказать для острастки?

— Конечно, мой властитель, — склонил голову Траян. — Но ведь наказание не должно быть тяжелее провинности.

— Я и не спорю. Я направляю тебя в Британию в помощь Гнею Паулину. Там сейчас весьма беспокойно. Думаю, что ты найдёшь там более достойное применение твоим способностям и твоей энергии, чем организация пышных пиров…

В тот же день Валерия Мессалина вызвала к себе Траяна и оставила его у себя на ночь. Траян Прекрасноликий остался доволен таким поворотом событий, ибо императрица заверила его в том, что вскоре она устроит его быстрое возвращение в Рим.