Книга Отчаяние - Владимир Набоков

от лучей, от отчаянья отчего,

Отчего ты отчалила в ночь?

Мое, мое, — опыты юности, любовь к бессмысленным звукам… Но вот что меня занимает: были ли у меня в то время какие-либо преступные, в кавычках, задатки? Таила ли моя, с виду сeрая, с виду незамысловатая, молодость возможность гениального беззакония? Или может быть я все шел по тому обыкновенному коридору, который мнe снился, вскрикивал от ужаса, найдя комнату пустой, — но однажды, в незабвенный день, комната оказалась не пуста, — там встал и пошел мнe навстрeчу мой двойник. Тогда оправдалось все: и стремление мое к этой двери, и странные игры, и бесцeльная до тeх пор склонность к ненасытной, кропотливой лжи. Герман нашел себя. Это было, как я имeл честь вам сообщить, девятого мая, а уже в июлe я посeтил Орловиуса.

Он одобрил принятое мной и тут же осуществленное рeшение, которое к тому же он сам давно совeтовал мнe принять. Недeлю спустя я пригласил его к нам обeдать. Заложил угол салфетки сбоку за воротник. Принимаясь за суп, выразил неудовольствие по поводу политических событий. Лида вeтрено спросила его, будет ли война, и с кeм. Он посмотрeл на нее поверх очков, медля отвeтом (таким приблизительно он просквозил в началe этой главы), и наконец отвeтил:

«Тяжело сказать, но мнe кажется, что это исключено. Когда я молод был, я пришел на идею предположить только самое лучшее („лучшее“ у него вышло чрезвычайно грустно и жирно). Я эту идею держу с тeх пор. Главная вещь у меня, это — оптимизмус».

«Что как раз необходимо при вашей профессии», — сказал я с улыбкой.

Он исподлобья посмотрeл на меня и серьезно отвeтил:

«Но пессимизмус дает нам клиентов».

Конец обeда был неожиданно увeнчан чаем в стаканах. Лидe это почему-то казалось очень ловким и приятным. Орловиус, впрочем, был доволен. Степенно и мрачно рассказывая о своей старухe-матери, жившей в Юрьевe, он приподнимал стакан и мeшал оставшийся в нем чай нeмецким способом, т. е. не ложкой, а круговым взбалтывающим движением кисти, дабы не пропал осeвший на дно сахар.

Договор с его агентством был с моей стороны дeйствием, я бы сказал, полусонным и странно незначительным. Я стал о ту пору угрюм, неразговорчив, туманен. Моя ненаблюдательная жена и та замeтила нeкоторую во мнe перемeну. «Ты устал, Герман. Мы в августe поeдем к морю», — сказала она как-то среди ночи, — нам не спалось, было невыносимо душно, даром что окно было открыто настежь.

«Мнe вообще надоeла наша городская жизнь», — сказал я. Она в темнотe не могла видeть мое лицо. Через минуту:

«Вот тетя Лиза, та, что жила в Иксe, — есть такой город — Икс? Правда?»

«Есть».

«…живет теперь, — продолжала она, — не в Иксe, а около Ниццы, вышла замуж за француза-старика, и у них ферма».

Зeвнула.

«Мой шоколад, матушка, к черту идет», — сказал я и зeвнул тоже.

«Все будет хорошо, — пробормотала Лида. — Тебe только нужно отдохнуть».

«Перемeнить жизнь, а не отдохнуть», — сказал я с притворным вздохом.

«Перемeнить жизнь», — сказала Лида.

Я спросил: «А ты бы хотeла, чтобы мы жили гдe-нибудь в тишинe, на солнцe? чтобы никаких дeл у меня не было? честными рантье?»

«Мнe с тобой всюду хорошо, Герман. Прихватили бы Ардалиона, купили бы большого пса…»

Помолчали.

«К сожалeнию, мы никуда не поeдем. С деньгами — швах. Мнe вeроятно придется шоколад ликвидировать».

Прошел запоздалый пeшеход. Стук. Опять стук. Он, должно быть, ударял тростью по столбам фонарей.

«Отгадай: мое первое значит „жарко“ по-французски. На мое второе сажают турка, мое третье — мeсто, куда мы рано или поздно попадем. А цeлое — то, что меня разоряет».

С шелестом прокатил автомобиль.

«Ну что — не знаешь?»

Но моя дура уже спала. Я закрыл глаза, лег на бок, хотeл заснуть тоже, но не удалось. Из темноты навстрeчу мнe, выставив челюсть и глядя мнe прямо в глаза, шел Феликс. Дойдя до меня, он растворялся, и передо мной была длинная пустая дорога: издалека появлялась фигура, шел человeк, стуча тростью по стволам придорожных деревьев, приближался, я всматривался, и, выставив челюсть и глядя мнe прямо в глаза, — он опять растворялся, дойдя до меня, или вeрнeе войдя в меня, пройдя сквозь меня, как сквозь тeнь, и опять выжидательно тянулась дорога, и появлялась вдали фигура и опять это был он. Я поворачивался на другой бок, нeкоторое время все было темно и спокойно, — ровная чернота; но постепенно намeчалась дорога — в другую сторону, — и вот возникал перед самым моим лицом, как будто из меня выйдя, затылок человeка, с заплечным мeшком грушей, он медленно уменьшался, он уходил, уходил, сейчас уйдет совсeм, — но вдруг, обернувшись, он останавливался и возвращался, и лицо его становилось все яснeе, и это было мое лицо. Я ложился навзничь, и, как в темном стеклe, протягивалось надо мной лаковое черно-синее небо, полоса неба между траурными купами деревьев, медленно шедшими вспять справа и слeва, — а когда я ложился ничком, то видeл под собой убитые камни дороги, движущейся как конвейер, а потом выбоину, лужу, и в лужe мое, исковерканное вeтровой рябью, дрожащее, тусклое лицо, — и я вдруг замeчал, что глаз на нем нeт.

«Глаза я всегда оставляю напослeдок», — самодовольно cказал Ардалион. Держа перед собой и слегка отстраняя начатый им портрет, он так и этак наклонял голову. Приходил он часто и затeял написать меня углем. Мы обычно располагались на балконe. Досуга у меня было теперь вдоволь, — я устроил себe нeчто вродe небольшого отпуска. Лида сидeла тут же, в плетеном креслe, и читала книгу; полураздавленный окурок — она никогда не добивала окурков — с живучим упорством пускал из пепельницы вверх тонкую, прямую струю дыма; маленькое воздушное замeшательство, и опять — прямо и тонко.

«Мало похоже», — сказала Лида, не отрываясь впрочем от чтения.

«Будет похоже, — возразил Ардалион. — Вот сейчас подправим эту ноздрю, и будет похоже. Согодня свeт какой-то неинтересный».

«Что неинтересно?» — спросила Лида, подняв глаза и держа палец на прерванной строкe.

И еще один кусок из жизни того лeта хочу предложить твоему вниманию, читатель. Прощения прошу за несвязность и пестроту рассказа, но повторяю, не я пишу, а моя память, и у нее свой нрав, свои законы. Итак, я опять в лeсу около Ардалионова озера, но приeхал я на этот раз один, и не в автомобилe, а сперва поeздом до Кенигсдорфа, потом автобусом до желтого столба. На картe, как-то забытой Ардалионом у нас на балконe, очень ясны всe примeты мeстности. Предположим, что я держу перед собой эту карту; тогда Берлин, не умeстившийся на ней, находится примeрно у сгиба лeвой моей руки. На самой картe, в юго-западном углу, продолжается черно-бeлым живчиком желeзнодорожный путь, который в подразумeваемом видe идет по лeвому моему рукаву из Берлина. Живчик упирается в этом юго-западном углу карты в городок Кенигсдорф, а затeм черно-бeлая ленточка поворачивает, излучисто идет на восток, и там — новый кружок: Айхенберг. Но покамeст нам незачeм eхать туда, вылeзаем в Кенигсдорфe. Разлучившись с желeзной дорогой, повернувшей на восток, тянется прямо на сeвер, к деревнe Вальдау, шоссейная дорога. Раза три в день отходит из Кенигсдорфа автобус и идет в Вальдау (семнадцать километров), гдe, кстати сказать, находится центр земельного предприятия: пестрый павильончик, веселый флаг, много желтых указательных столбов, — один напримeр со стрeлкой «К пляжу», — но еще никакого пляжа нeт, а только болотце вдоль большого озера; другой с надписью «К казино», но и его нeт, а есть что-то вродe скинии и зачаточный буфет; третий, наконец, приглашающий к спортивному плацу, и там дeйствительно выстроены новые, сложные, гимнастические висeлицы, которыми некому пользоваться, если не считать какого-нибудь крестьянского мальчишки, перегнувшегося головой вниз с трапеции и показывающего заплату на заду; кругом же, во всe стороны, участки, — нeкоторые наполовину куплены, и по воскресеньям можно видeть толстяков в купальных костюмах и роговых очках, сосредоточенно строящих хижину; кое-гдe даже посажены цвeты, или стоит кокетливо раскрашенная будка-ретирада.