Книга Господин Малоссен - Даниэль Пеннак

– Терпимость, господин Малоссен… это… как вам сказать?.. это… осторожность, возведенная в метафизику.

Обходит стол. Весь сгорбленный. Длинная лоза, скрюченная ревматизмом.

– У меня еще есть престарелый отец, господин Малоссен, он жив до сих пор… Жюли его прекрасно знает… Дряхлый старик, которому все еще не сидится на месте… намного бодрее меня… промышленник, всю жизнь – в производстве кинопленки (отсюда и моя клиентура)… всю жизнь в разъездах… при этом панически боится самолетов.

Мы идем к выходу под руку.

– Каждый раз, как ему предстоит лететь самолетом, он отправляется в церковь помолиться, в кирху спеть псалом, в мечеть прочесть суру, не забывая заглянуть и в синагогу…

И, уже взявшись за ручку двери, добавил:

– И знаете, что он делает потом?

Нет, я не знал.

– Он звонит в авиакомпанию, чтобы убедиться, что пилот не верит в Бога!

Робкая улыбка, протянутая для прощального пожатия рука, открытая дверь.

– До свидания, господин Малоссен, вы очень правильно сделали, что зашли ко мне. Своего ребенка не доверяют, закрыв глаза, командиру авиалайнера, верящему в Вечность.

* * *

Да, этот человек привел меня в чувство. Больше никаких страхов и переживаний о беременности. Жюли в хороших руках. Остается проблема продолжения – то есть того, что мы привыкли называть жизнью…

Вот о чем я думал, шагая по Бельвильскому бульвару, безотчетно косолапо выворачивая ступни и выпятив живот, когда Длинный Мосси и Симон-Араб выросли прямо передо мной как из-под земли. Черный великан и его рыжая тень, сорвиголовы моего приятеля Хадуша Бен-Тайеба.

– Ладно тебе заморачиваться, Бен, все же как-то рождаются.

– Пойдем, мы должны тебе кое-что показать.

– Кое-что очень важное.

6

«Кое-что очень важное» находилось в подвале «Кутубии», заведении Амара, где как раз в это время Шестьсу потягивал свою анисовку и резался с хозяином в домино. («Здравствуй, Бенжамен, сынок, как поживаешь?» – «Хорошо, Амар, а как ты?» – «Хорошо, благодарение Господу; а как поживает твоя матушка? Ей лучше после вчерашнего?» – «Лучше, Амар, понемногу приходит в себя; а как Ясмина?» – «Хорошо, малыш, там в подвале для тебя кое-что есть…»)

Это «кое-что» лежало связанным среди ящиков со спиртным, и ему, пожалуй, было не слишком удобно. Молодой парень в костюме мышиносерого цвета, перетянутый бечевкой, как палка колбасы. Пай-мальчик, студент из хорошей семьи, попавшей в переплет. Вид у него был весьма помятый.

– Мы его взяли, когда он снимал на пленку Малыша.

– Вот этим.

Хадуш протягивает мне небольшую камеру, «супер-восьмерку».

Мое светлое чело прорезают морщины.

– И что, он плохо получился, наш Малыш?

Хадуш, Мосси и Симон перекидываются взглядом, который, очертив треугольник, возвращается к пасовавшему.

– Вчера вы заставили его разыграть театральное представление, у вас под дверью; почему бы сегодня ему не сняться на улице в кино!

(Пользуюсь случаем, чтобы напомнить им, что был не в восторге от этой затеи с распятием в красных тонах. Есть символы, которые негоже лапать грязными руками.)

– Смотря какой оператор попадется, Бен. Одним пальцем Симон поднимает студента и сует его мне под нос.

– Практикант у Ла-Эрса.

– Судейское семя…

(Сдается мне, если он выкарабкается из этой истории, данное прозвище пристанет к нему несмываемым родимым пятном.)

– Вчера утром он был там вместе со своим патроном.

– Он побежал за детьми, но мы ему отсоветовали.

– Стоп-кран и задний ход.

– Видно, не дошло.

– Упрямый попался.

«Упрямый» печально свисал с указательного пальца Симона, как половая тряпка. Он висел неподвижно, стараясь не шевелиться. Он бы и рад был что-нибудь сказать, но от страха будто язык проглотил.

– Теперь надо решить, что с ним делать.

– Да, это тебе не фунт изюма, за похищение судебного исполнителя такое можно схлопотать…

– Мне что-то не улыбается загреметь на двадцать лет из-за какого-то судейского семени.

Симон разжал согнутый палец, и «судейское семя» шлепнулось на пол, прямо на бутылки.

Мосси улыбнулся. Вспышка белозубого оскала.

– Интересно, знает ли он, какой вкусный готовят кускус в Бельвиле?

Симон наклонился и задал вопрос по-своему:

– Скажи-ка, Судейское Семя, ты в курсе, из чего арабы делают свои фирменные сардельки?

Со стороны все это, наверное, выглядит грубо; но здесь, в мрачном подвале, видя, как поблескивают в темноте клыки Мосси, как кровожадно сверкают глаза Симона, и наблюдая, как Хадуш, чуть поодаль, невозмутимо чистит ногти острием своего ножичка, представляете, каких ужасов может напридумывать себе этот маменькин сынок.

– В них кладут все подряд.

– Так что ничего не остается.

– А потом прохожий неверный с аппетитом уплетает вчерашнего неверного.

Знаю, знаю, я должен был вмешаться гораздо раньше, но мне любопытно было посмотреть, до чего они его запугают. Бенжамен Малоссен, землемер акров наивности, эхолот глубин страха… Как не стыдно… однако я тоже не питаю безграничной нежности к судебным исполнителям.

– Ты как думаешь, Бен?

– Вы достали пленку?

– Нет, мы хотели отдать ее Кларе, чтобы она ее проявила. Поди узнай, чего он там наснимал, поганец.

Я посмотрел на поганца.

И замолчал.

И все замолчали.

У меня мурашки побежали по спине. В конце концов, настоящие садисты начинают, наверное, тоже с невинных забав, играя в пытки понарошку.

– Хадуш, развяжи его.

Хадуш развязал его. Не разрубил разом путы, а аккуратно развязал веревочку.

– Как вас зовут?

Он был еще весь зажат, как будто его и не развязывали.

Тогда я сказал:

– Спокойно, все кончено. Расслабьтесь. Это была шутка. Как вас зовут?

– Клеман.

– Клеман – и всё? А фамилия?

– Клеман Клеман.

Скорее всего, это была правда. У него и в самом деле была физиономия папенькиного сынка, чей родитель в чрезмерной гордости за своего отпрыска, пошел на тавтологию, лишь бы присвоить его себе целиком.

– Зачем вы снимали моего брата?

– Потому что он перевернул мою жизнь.

И вот он, до сих пор молчавший как рыба и дрожавший от страха, пускается вдруг в пространный монолог, тарабаня скороговоркой, как он увидел Малыша, скатившегося по лестнице в чем мать родила, и как этот кадр развернул его собственное видение мира на сто восемьдесят градусов, что с этого момента, момента прозрения, он перестал быть тем, кем был, или, вернее, стал самим собой, это как посмотреть, короче, он вернул свой слюнявчик семье, рабочую робу – патрону, что с этих пор все, чего он хочет в жизни, это жить в Бельвиле и снимать кино, одно кино, сейчас и всегда…