Книга Дочь партизана - Луи де Берньер

Ее назвали в честь Розы Люксембург, хоть та была очень некрасива и скверно кончила. Вроде бы та Роза числилась среди героических коммунистов, но я не помню, чем она знаменита. На детских фотографиях моя Роза вовсе не уродлива. Такая славная миленькая крепышка. Когда я разглядывал снимки, кольнуло сожаление о том, в кого эта девчушка превратилась, однако похоть моя не угасла.

Меня манили ее цыганские глаза, иссиня-черные блестящие волосы с прямым пробором и мягкие полные губы. Наверное, до чрезмерного увлечения спиртным и сигаретами цвет лица тоже был великолепный. Девочкой она крутилась перед зеркалом и мечтала стать красавицей, которую увезет принц.

– Вроде бы не очень коммунистическое желание, – сказал я.

Роза пожала плечами:

– Все мечтают одинаково.

Я подметил, что Роза все пересчитывает; оказалось, в детстве это был ее пунктик. Все ее пальцы были целы, но все равно она их пересчитывала, каждый загибая, чтобы не посчитать дважды. На наших прогулках она считала штакетники и встречных в шляпах. Ее огорчали снежинки – они не поддавались счету. Числа имели свое значение. Один – столько глаз у папы; два – столько глаз у Розы, а у папы золотых зубов. Три – столько раз надо крутануть заводную ручку, чтобы папина машина завелась; четыре – столько колес у машины. Пять – столько пальцев на одной руке, шесть – во столько лет Роза получила первые карманные деньги. Ну и так далее. Роза не любила число «семь» – под него ничто не подходило. Как-то раз я неуклюже попытался ее подколоть:

– А что означает «пятьсот»?

Роза глянула на меня презрительно и стряхнула пепел с сигареты.

– Я уже говорила: деньги, за которые я трахалась, – отвернувшись, сказала она.

– А теперь почем? – как бы в шутку поинтересовался я.

– Почему ты спрашиваешь?

Я аж взопрел и тотчас заткнулся, поняв, что совершил ужасную ошибку, но тут вошел Верхний Боб Дилан и свежим дурацким анекдотом разрядил ситуацию.

Роза не заводила себе воображаемого друга. Я, впрочем, тоже. Она часто вспоминала персонажи народных сказок, про которые ей рассказывала плешивая бабушка, скрывавшая лысину под шалью. Старуха носила черную вдовью одежду и растоптанные башмаки, подходившие на любую ногу. В жизни таких не видел; может, Роза сочиняла? Правую щеку бабки, вспоминала Роза, украшала огромная волосатая бородавка, и целовать ее было все равно что лобызаться с мужиком. Старуха рассказывала о дедовом брате, ходившем на медведя, и бабкиной сестре, которая бежала от мужа-тирана и в шайке разбойников перебралась через Динарские Альпы. Потом на рыбачьей лодке уплыла на остров Кефалония, где стала жить с человеком по имени Герасим. Через много лет с двумя сыновьями-верзилами она приехала на родину и потребовала развода. Видимо, хотела узаконить детей, чтобы Герасим сошел в могилу честным человеком.

Мне нравились эти байки, но теперь я уж и не знаю, было ли в них хоть сколько исторической правды. Помнится, там фигурировал некто «Черный Георгий», а еще кто-то по имени Матия Губец[14]. Слегка наигрывая благочестивый ужас, Роза смаковала жутко кровавые истории о турках. Одна была про властителя, который всех пленных ослепил, но в каждой сотне одного оставил зрячим, чтоб отвел товарищей домой. Король, с которым турок воевал, от потрясения умер, увидев, что сталось с его войском. Потом была история о трагической любви принца Михаила и еще о том, как в загребском соборе Губеца короновали «крестьянским королем»: толпа ревела и размахивала шляпами, а ему на голову надели добела раскаленный обруч. Рассказы эти, нередко запальчивые, объясняли Розину ненависть к туркам, хорватам, албанцам и прочим балканским соседям. Как-то я слышал анекдот об ирландском варианте болезни Альцгеймера: забываешь все, кроме ненависти. Наверное, Розины истории – балканская разновидность этого недуга. Я пересказывал ей знаменитые английские легенды – скажем, о короле Альфреде и сгоревших пирогах или о Роберте Брюсе и пауке, – но они, конечно, не могли состязаться с историями о тех, кого короновали добела раскаленным обручем. Много позже дочь рассказала мне, как погиб король Эдуард Второй: ему в задницу вогнали добела раскаленную кочергу. Наверняка Роза оценила бы этот сюжет, и я пожалел, что уже не с кем поделиться.

Роза ладила со всякой дикой живностью. Пряталась в подсолнуховых зарослях, где ее видели одни лишь птицы, и зверье потихоньку к ней привыкало. Подсмеиваясь над собой, рассказывала, что мыши были ее гонцами, кролики – лордами и вельможными дамами, пчелы, если не ошибаюсь, русскими шпионами или убийцами-турками, а лисы – принцами и принцессами. Себя она тоже мнила принцессой и вообще была слишком озабочена царственностью – как-то странно для коммунистки. Мы встретились еще до появления принцессы Дианы, но я уверен, что позже Роза восторгалась ее историей. Помню, в наших беседах о принцессе Маргарет и капитане Питере Таунсенде, о герцоге Виндзорском и миссис Симпсон[15]выяснилось, что Роза знает о них гораздо больше моего.

Она рассказывала, что под летним солнцем превращалась в мулатку, а черные волосы ее выгорали до каштановых. Я это видел на наших летних прогулках. Роза любила гулять. «Если когда-нибудь уеду, – говорила она, – буду скучать по здешним паркам, где лондонские старушки кормят уток с утятами». Однажды я спросил:

– Если кролики – лорды и леди, то кто утки?

– Дураки, что талдычат королю о его величии.

– Ага, стало быть, свита.

Зимой маленькую Розу укутывали и гнали на улицу, чтоб нагуляла румянец. В снежные зимы наметало сугробы футов в шесть, а то и выше, – прыгнешь в пушистую белую кучу и утонешь с головой. Потом Роза оттаивала перед очагом и, паря ноги в тазу с горячей водой, наслаждалась одновременным жаром и холодом. Мне нравились эти рассказы, в них многое напоминало мое гостевание у деда с бабкой в Шропшире, где в Рождество было так студено, что к утру оконные стекла индевели, а мы спали в свитерах, носках и шерстяных шапочках. В сугробах мы, ребятня, рыли ходы и берлоги. Однажды в такой берлоге меня завалило, я еле выбрался. Но в те дни взрослые не особо тряслись над детьми. Бывало, мать скажет: «Ступай гулять и до темноты не возвращайся». Целыми днями мы гоняли по лесу, где лазали по деревьям, рыли норы и запружали ручьи. Однажды с братом и сестрами затеяли строить иглу, мама нам помогала. Говорят, эскимосам в их жилище тепло, но мы вусмерть закоченели. Снег, не желавший нарезаться кирпичами, рассыпался, и мы строили нашу хижину, прихлопывая снежные стенки лопатками. Я никогда не видел мать такой молодой и счастливой. Румяная, облачка пара изо рта. Когда стройка закончилась, мать напоила нас чаем. Дрожа от холода, мы сидели в иглу и пили обжигающий чай. Правда, долго не вытерпели. Я никогда не пил чай горячее и слаще. Надеюсь, дочь вспомнит меня тепло, как я – свою мать. В войну, рассказала Роза, партизаны строили ледяные домики, вход закрывали брезентом, в стенках делали ниши, к потолку подвешивали керосиновую лампу. Скажу по чести: слава богу, что меня миновала чаша сия. Наверное, я заурядный коммивояжер, кого природа обделила безрассудной отвагой и авантюризмом, но если подумать, на черта он сдался, подобный опыт? Я б согласился стать партизаном только при условии непременных выходных и необязательности диверсий.