Книга Острые предметы - Гиллиан Флинн

Утром в день похорон Адора ходила из комнаты в комнату, цокая каблучками, – то духами побрызгается, то вспомнит, что серьги еще не надела. Я смотрела на нее и пила обжигающе-горячий черный кофе.

– Я мало знакома с этой семьей, – говорила она. – Они живут замкнуто. Но думаю, весь город должен их поддержать. Натали была такой милой. Люди так по-доброму отнеслись ко мне, когда…

Грустный взгляд в пол. Похоже, она не кривит душой.

Я находилась в Уинд-Гапе уже пятый день, а сестра все еще не показывалась мне на глаза, хотя была где-то поблизости. Мама о ней не говорила. С родителями Натали мне тоже до сих пор побеседовать не удалось. Я даже не получила от них приглашения на похороны, но Карри больше всего хотел, чтобы я написала об этом, и мне хотелось оправдать его ожидания. Я надеялась, что Кин об этом не узнают. Никто нашу газету не читает.

* * *

В соборе Девы Марии мы встретили благоухающих духами дам. Они обняли маму, потом, шепотом обменявшись с ней приветствиями и комплиментами («Молодец, Адора, что пришла! Мужайся!»), вежливо кивнули мне и пропустили нас вперед. Собор Девы Марии – это католическая церковь семидесятых годов, сияющая медью и усеянная цветными камнями, точно дешевое кольцо. Уинд-Гап, основанный ирландцами, упорно держится католицизма, между тем как на юге быстро распространяется баптизм. В период картофельного голода[7]Макмагоны и Малоуны перебрались в Нью-Йорк, где их, в большинстве своем, вскоре стали притеснять, и тогда самые расторопные из них двинулись на запад. В Сент-Луисе уже обосновались французы, поэтому ирландцы повернули на юг, где и основали свои города. Однако позднее, в годы Реконструкции, их бесцеремонно оттуда прогнали. Штат Миссури, извечно терзаемый конфликтами, стремился избавиться от своих южных корней и ликвидировать рабство; ирландцы же оказались лишними, их изгнали вместе с другими нежелательными элементами. От них здесь и осталась католическая религия.

До панихиды оставалось десять минут; перед входом в церковь стала собираться очередь. Я наблюдала за людьми, успевшими занять сидячие места. Странное дело: ни одного ребенка. Ни мальчиков в темных брюках, катающих машинки по маминым коленям, ни девочек, укачивающих тряпичных кукол. Никого моложе пятнадцати лет. Всех детей оставили дома – то ли из уважения к родителям Натали, то ли от страха. Вероятно, руководствуясь инстинктивным желанием защитить своих детей, боясь, что следующей жертвой может стать кто-нибудь из них. Я представила себе несколько сотен мальчиков и девочек, спрятанных в темные чуланы, где они смотрят телевизор, посасывая кулачки.

Взрослые, которым не за кем было присматривать, казались безжизненными, неподвижными, точно манекены. В заднем ряду я увидела Боба Нэша в темном костюме. Он по-прежнему был без жены. Он кивнул мне, но сразу нахмурился.

Трубы органа приглушенно заиграли мелодию гимна «Не бойся»[8], и родные Натали Кин, которые до сих пор стояли у дверей, плача, обнимаясь и суетясь, словно единое трепетное сердце, пошли, выстроившись плотным рядом. Блестящий белый гроб несли всего лишь двое мужчин. Третий бы помешал – они бы натолкнулись друг на друга.

Процессию возглавляли родители Натали. Мать немного выше отца, крупная, на вид добродушная, с рыжеватыми волосами, перевязанными лентой. Ее лицо было открытым – к такой женщине наверняка часто обращаются на улице, чтобы узнать время или выяснить, как куда-нибудь проехать. Господин Кин был невысок и худощав, с круглым детским лицом, казавшимся еще круглее из-за проволочных очков, похожих на два больших золотых колеса от велосипеда. За родителями шел красивый юноша лет восемнадцати-девятнадцати. Он рыдал, уронив темноволосую голову на грудь. «Брат Натали», – прошептала женщина за мной.

По щекам моей мамы заструились слезы и звонко закапали на кожаную сумочку, которую она держала на коленях. Женщина, сидящая рядом, погладила ее по руке. Я достала из кармана куртки блокнот и начала писать, но вскоре мама схватила меня за руку и сердито прошептала: «Ты ведешь себя неуважительно и ставишь меня в неловкое положение. Немедленно прекрати, не то я тебя отсюда выведу».

Я положила ручку, но блокнот прятать не стала, чувствуя себя нахалкой. Лицо у меня пылало от стыда.

Процессия прошла мимо нас. Гроб казался несуразно маленьким. Я представила в нем Натали, и мне снова вспомнились ее ноги, покрытые легким пушком, выпуклые коленки, пластырь. Сердце пронзила боль, острая и краткая, словно точка в конце предложения.

Пока священник в парадной рясе начитывал первые молитвы, мы встали и сели, потом нам раздали молитвенные листы, и мы встали опять. На обложке Дева Мария с младенцем Иисусом; он в лучах, исходящих от ее сердца, красного, яркого. На обороте напечатано:

НАТАЛИ ДЖЕЙН КИН,

любимая дочь, сестра, подруга.

В небеса вознесся ангел.

У гроба стоял большой портрет Натали – более строгий, чем тот, что я видела прежде. Девочка была милой, но некрасивой, с заостренным подбородком и немного выпуклыми глазами. С возрастом этот гадкий утенок мог превратиться в прекрасного лебедя, стать потрясающей красавицей, от которой мужчины сходили бы с ума. А могла и остаться милой дурнушкой. После десяти лет внешность девочки меняется по-всякому.

На подиум взошла мать Натали с листом бумаги в руке. Ее лицо было мокрым от слез, но голос оставался твердым.

– Это мое письмо к Натали, моей единственной дочери. – Она прерывисто вздохнула и стала читать далее без остановок. – Натали, ты была моей самой любимой девочкой. Не могу поверить, что тебя больше нет. Больше никогда я не спою тебе колыбельную и не пощекочу спинку. Брат никогда не будет дергать тебя за косички, а папа не посадит себе на колени. Отец не поведет тебя к алтарю. Твой брат никогда не станет дядей. Мы будем скучать по тебе на воскресных обедах и летних каникулах. Нам будет не хватать твоего смеха. Нам будет не хватать твоих слез. В общем, дорогая дочка, нам будет не хватать тебя. Мы любим тебя, Натали.

Госпожа Кин вернулась на свое место, муж бросился к ней, но она, по всей видимости, в поддержке не нуждалась. Как только она села, мальчик снова упал в ее объятия и зарыдал у нее на плече. Господин Кин окинул сердитым взглядом сидящих за ним, словно ища, кого бы ударить.

– Потеря ребенка – страшное горе, – произнес священник. – И тем горше потеря, что причиной ее стало чудовищное злодеяние. Ибо это есть деяние зла. Библия гласит: «Око за око, зуб за зуб». Но давайте не будем вынашивать мстительные замыслы. Лучше вспомним завет Христа: «Возлюби ближнего своего». Будем же добры к ближнему в эти трудные времена. Вознесем наши сердца к Богу.

– Мне больше понравилось про «око за око», – пробормотал мужчина за мной.