Книга Повелитель разбитых сердец - Елена Арсеньева

Усатый жандарм как в воду глядел. Пробросались мы, ох,пробросались! Все изменилось, а уж Предварилка-то… В приемной, где раньшесобиралось человек пятнадцать-двадцать, теперь густая толпа – соответственноколичеству тюремного населения. В камерах, рассчитанных на восемь человек,теперь по пятьдесят заключенных с лишком. А узники – те же студенты икурсистки, только повзрослевшие, постаревшие, проклинающие заблуждения своеймолодости, которые довели их и Россию до того жуткого безвременья, кое мыпереживаем и конца коему ждем. Ждем, но уже вряд ли верим в возможностьперемен. Они, эти глупенькие, наивные друзья Лидуси, считали для себя честью«пострадать за народ». Он-то, народ, и отблагодарил их нынче!

Но вернемся к Предварилке. Помню, тетя Лида приносила своимдрузьям-»политическим» в Предварилку жареных рябчиков, конфеты от Беррини ицветы от Эйдерса. Все это она, курсистка, вполне могла себе позволить, хотяжила своим трудом, без помощи родителей: эмансипе! Я же теперь, недоучившаясяакушерка, с азартом продаю портьеры, меховые воротники и бабушкино серебро, а врезультате могу позволить себе принести брату только жалкий горшочек пшеннойкаши. Порцию для воробья, да и то – воробья несовершеннолетнего! А ведь мойлюбимый брат – взрослый, крупный мужчина…

Впрочем, Костя не жалуется. Недавно ему удалось черезохранника передать мне письмо, в котором он уверял, что не голодает и дажеделится едой с товарищами, потому что у них в тюрьме образован своего родакомитет, который следит за тем, чтобы все были хотя бы относительно сыты. Этослучилось три месяца назад, когда был арестован и заключен в Предварилкуполковник Борисоглебский. Он оказался в той же камере, где находится Костя, ивскоре узники выбрали его своим представителем. Он-то и придумал создать комитетзащиты прав (ну какие могут быть права в Предварилке, их и по всей России-тонет!). В общем, появился комитет защиты заключенных. Теперь члены комитетавместе с тюремными служащими принимают передачи. В тюрьме, писал Костя, многолиц, которым никто ничего не приносит, поэтому постановили, что треть всегоприносимого с воли идет им. В этом распределении участвует и господин полковникБорисоглебский.

Наверное, это чудесный человек. Наверное, это был чудесныйчеловек… Я не знала его. Но я успела немного узнать его жену.

В стене проделано окно, через которое передают на тюремныйдвор, служителям и членам комитета, передачи. Происходит это по пятницам, икаждую пятницу я видела около окна женщину. Мне с первого взгляда почудилось,будто я ее откуда-то знаю. Стала присматриваться, но никак не могла вспомнить.Однако я любовалась ею. Она такая молоденькая, лет двадцати, никак не больше, инеобычайной красоты: черты точеные, изумительные фиалковые глаза, пушистыекудрявые локоны. Правда, щеки ее бледны, а губы напряженно сжаты, но иногда онираспускаются в улыбке, словно цветок.

Благодаря улыбке я и вспомнила, где видела ее прежде – вшестнадцатом году, в доме княгини Юсуповой на Литейном. Говорят, этот самый домбыл описан Пушкиным в «Пиковой даме». Именно там якобы прятался на чернойузенькой лестнице обманувший Лизу Германн, оттуда он увидел сквозьприоткрывшуюся дверь спальни портрет красавицы с аристократической горбинкойтонкого носа, с мушкой на щеке и в пудреном парике. Портрет той самой графини,к которой был неравнодушен сам великий магнификатор Сен-Жермен и которой оноткрыл три заветные, беспроигрышные карты: тройка, семерка, туз… Теперь вособняке Юсуповой проводили литературные вечера самого разного свойства. Занесколько дней до этого чествовали память умершего десять лет назад писателяГарина-Михайловского, сегодня выступали футуристы… Мы с Костей, помнится, тожеполучили пригласительные билеты, но по милости моего рассеянного братцаопоздали, явились чуть ли не к самому разъезду. Главный герой вечера,знаменитый поэт, уже провозгласил свое коронное:

– Я, гений Игорь Северянин, своей победой упоен… – и отбылблистать в какой-то другой дом, да и прочие поэты уже все отчитали свои стихи,остались лишь две молодые девушки.

Мы вошли, когда одна только что закончила декламацию исклонила голову под аплодисменты. Она была прелестна – ну сущий ангел сфиалковыми глазами и в облаке пушистых кудрей. Рот ее напоминал бутон мальвы.Она улыбнулась – цветок распустился. Изумительная, неповторимая улыбка. Благодаряей я и узнала милую женщину, которая неотступно дежурила у окошечка в тюремнойограде.

Помнится, тогда, у Юсуповой, с ней рядом стояла еще однадевушка – маленькая, едва достававшая подруге до плеча, черноволосая ичерноглазая, не то еврейского, не то цыганского, не то итальянского типа, тожекрасавица, но красота ее была явно отмечена тенью порока. Все футуристы на тотвечер явились одетыми не как люди: на одном фрак был вывернут наизнанку, надругом фрак был как фрак, зато вместо черных брюк – полосатые кальсоны. И этоеще хорошо: рассказывали, что они как-то раз во главе с этим безумным Бурлюкомпрошлись по улицам Петрограда совершенным голышом, зажав в зубах сигары!

Красавица с фиалковыми глазами была одета, можно сказать,нормально, если не считать, что одна половина ее платья была синяя, а другая –зеленая, один чулок черный, а другой темно-желтый. Туфельки, правда, былиодинаковые: голубые. Но весь этот цветовой разнобой к ней странным образом шел,настолько прелестна и гармонична была она сама. А вот ее подруга… Густые волосыраспущены, в них тут и там воткнуты птичьи – кажется, даже петушиные! – перья,черные и алые, а худенькое, словно бы полудетское тело обмотано серойрыболовной сетью. Под ней явно не было ничего . Я видела – я сама это видела! –как сквозь ячейки сетки торчали соски, сильно подкрашенные алой краской. Где-точитала, что подкрашивать кончики грудей было в обычае у Клеопатры и греческихгетер. Благодарение богу, моя работа приучила меня спокойно относиться ксозерцанию нагого тела или его отдельных частей. То есть я смотрела начерноволосую особу снисходительно, чего не скажешь о других. Выглядела она вэтом фешенебельном особняке вызывающе-неприлично, и все собравшиеся, даже дамы,глаз не могли оторвать от этих торчащих сосков и вряд ли слышали даже стихи,произносимые высоким, чрезмерно тонким и резким голосом футуристки:

А на солнце – твой лик в разметавшихся змеях…

Тьма нисходит с небес, наготы алчет, просит и жаждет

земля.

Так отдайся же мне, будь раскованной, страстной

и смелой.

Ты и я, ты и я, ты и я…

Потом что-то было про мимозу: мол, душа поэтессы так женежна и чувствительна, как мимоза, и сжимается от «ветра злобы, что веет межлюдей». Толком я ж не запомнила. Да и эти строки непременно забыла бы, когда бне записала их еще тогда в своей дневниковой тетрадке. Я нарочно нашла запись отом дне. Вот она: