Книга Болезнь Портного - Филип Рот

— Алекс, не смей пререкаться с отцом! — предупреждает меня мама, когда я выскакиваю из рычащей кухни и, разражаясь воплями, достойными Аттилы, бегу в свою комнату, не доев ужин. — Если ты не прекратишь вести себя подобным образом, то доведешь отца до инфаркта!

— И замечательно! — ору я в ответ, захлопывая дверь в свою комнату перед самым ее носом. — Отлично! — воплю я, доставая из шкафа нейлоновую куртку, которую всегда ношу только с поднятым воротником (что бесит мою маму не меньше, чем сама эта отвратительная куртка). — Великолепно! — кричу я, и со слезами на глазах выбегаю из дома, чтобы выместить злобу на кеглях в заведении на углу.

Господи, если бы только мой отец был мне матерью! А мама — отцом! Увы, в нашей семейке путаница полов! Кто по справедливости должен наступать, отступая — и кто должен отступать, наступая?! Кто должен распекать, а не падать духом от беспомощности, размякая благородным сердцем? И кто должен падать духом вместо того чтобы распекать, поправлять, критиковать, корить и хулить без конца? Заполнять патриархальный вакуум?! Слава Богу! Слава Богу, что у него хотя бы есть член и яйца! При всей уязвимости его мужского начала перед лицом гойского мира красноречивых блондинов, мужским инструментом мой папа (дай ему Бог здоровья) был укомплектован по высшему разряду: два здоровых яйца, которыми гордился бы любой король, и шланг невообразимой длины и толщины. И все это было настоящим. В этом я абсолютно уверен. Они свисали между его ног, они были частью его тела, их нельзя было отделить от него!

emp

Конечно, в домашней обстановке я гораздо чаще имел счастье лицезреть мамины прелести, нежели отцову гордость. А однажды я даже видел мамину менструальную кровь… Видел, как матово поблескивает на линолеуме возле кухонной мойки две алые капли. Всего две капли. И было это более четверти века тому назад. Но те две капли по прежнему сверкают на иконе, изображающей мою маму. Икона эта висит в моем Музее Обид и Огорчений (рядом с пакетом гигиенических салфеток и парой нейлоновых чулок, о которых я расскажу чуть попозже). Еще на той иконе бесконечная кровавая капель. Кровь капает с сушильной доски в кастрюлю. Это мама сцеживает кровь из куска мяса, чтобы продукт очистился от скверны. Может, я что-то и путаю — пожалуй, я уже начинаю походить на Атреева отпрыска со своим смакованием крови, — но я отчетливо вижу маму стоящей возле раковины. Она натирает кусок мяса солью, и вдруг у нее начинаются «женские проблемы». Закричав, мама пулей вылетает из кухни и мчится в спальню. Мне тогда было лет пять, но те две капли крови стоят перед моим мысленным взором до сих пор… Как и пакет гигиенических салфеток… Как чулки, которые медленно натягивает мама… Как — надо ли об этом даже говорить? — как хлебный нож, с помощью которого мне пустят кровь, если я не съем свой ужин. О этот нож! Этот нож! Что меня поражает больше всего — моя мама отнюдь не считает применение хлебного ножа постыдным поступком, и даже не пытается скрыть это. Я лежу в своей кровати и слышу, как мама жалуется подругам, пришедшим к нам в гости на партию макао:

— Мой Алекс стал так плохо кушать, что мне приходится стоять над ним с ножом.

И ни одна из маминых подруг не находит подобную тактику перехлестом. Мне приходится стоять над ним с ножом! И ни одна из этих женщин не встает из-за стола и не покидает тотчас дом, в котором такое творится! Потому что в их мире стоять с ножом над плохо кушающими детьми — обычное дело!

Спустя несколько лет мама в один прекрасный день кричит из ванной:

— Беги в аптеку! Купи гигиенические пакеты! Немедленно!

Какая паника в ее голосе! Как я бежал! Потом я мчусь домой и, переводя дыхание, протягиваю пакет бледным пальцам, показавшимся в узкой щели приоткрытой двери… Хотя мамины менструальные проблемы пришлось в конце концов решать хирургическим путем, я, тем не менее, не могу простить ей того эпизода. По мне, лучше бы она истекла кровью в ванной, но удержалась от того, чтобы посылать одиннадцатилетнего парня за гигиеническими салфетками. Где была моя сестра, скажите на милость? Почему, в конце концов, мама не удосужилась иметь под рукой запасной гигиенический пакет — на всякий пожарный случай?! Почему эта женщина была столь бесчувственна к ранимой психике собственного маленького сына — бесчувственна, с одной стороны, к проявлениям моего стыда, а с другой стороны, столь созвучна моим самым сокровенным желаниям?

…Я еще такой маленький, что вряд ли соображаю, к какому полу принадлежу. Во всяком случае, так принято считать. Время близится к полудню. Весна. Мне четыре года. В маленьком палисаднике перед нашим домом появились первые багряные бутоны. В открытые окна врывается благоухающий весенний ветерок. Воздух в комнатах напоен нежным ароматом и наэлектризован маминой бурной деятельностью: она закончила стирку и развесила белье; она испекла на вечер мраморный торт, истекающий— опять «истекающий»! опять кровь! опять этот нож! — истекающий шоколадом. Она постирала белье и испекла торт. Она вымыла полы в ванной и на кухне и застелила их газетами. Она вытерла пыль. Она, конечно же, все пропылесосила. Она вымыла посуду и (я ей в этом немного помог) убрала ее в буфет. Все утро мама работала, беззаботно насвистывая лишенную определенной мелодии песенку — так поет канарейка от избытка здоровья и радости. Пока я рисовал для нее карандашом картинку, мама успела принять душ, и вот теперь одевается в залитой солнцем спальне перед выходом в город. Она поведет меня гулять. Мама сидит на краю постели в лифчике и поясе, надевает чулки и щебечет. Кто мамочкин любимый мальчик? Кого мамочка любит больше всех на свете? Кто самый лучший мальчик в мире? Я просто млею от восторга, и в то же время не могу оторвать взгляда от прозрачных чулок, начавших свое восхитительно ленивое, облегающее путешествие вверх, к маминым ляжкам. Чулки придают маминым ногам новый, возбуждающий оттенок. Я подвигаюсь поближе — отсюда можно уловить запах маминой пудры, а также рассмотреть в подробностях замысловатые эластичные приспособления, свисающие с ее пояса, к которым скоро будут прикреплены чулки (под звуки фанфар, вне всякого сомнения). Я чувствую запах жидкости, с помощью которой мама отполировала четыре сверкающих столбика кровати, в которой она спит с человеком, живущим в нашем доме по вечерам и воскресеньям. Говорят, что этот человек — мой папа. Я принюхиваюсь к собственным пальцам и улавливаю запах рыбного салата — хотя мамочка вымыла все мои пальчики (каждого поросеночка по отдельности) теплой губкой. Ах, должно быть, это запах п…ды! Может быть! О, я готов рычать от блаженства. Мне всего четыре года, но кровь моя — ха-ха, опять кровь — закипает: настолько остро я ощущаю пикантность момента. Толстая личность с длинными волосами, которую они называют моей сестрой, ушла в школу. Тот человек, мой отец, тоже где-то зарабатывает на жизнь. Эти двое ушли, и — кто знает! — может, мне так повезет, что они никогда больше не вернутся… А пока что — весна, полдень, и для меня — для меня одного! — эта женщина натягивает свои чулки и поет песнь любви. Кого мамочка ни на минуту не оставит одного? Меня. Кого мамочка возьмет с собой, куда бы она ни отправилась? Как — кого? Меня, конечно. Что глупый вопрос? Но меня не собьешь с толку, я сыграю в эту игру! Кто позавтракал с мамочкой? Кто этот хороший мальчик, который поедет с мамочкой на автобусе в центр города? Кто пойдет с мамочкой в большой магазин?.. И так далее, и так далее, и так далее… Это продолжается до сих пор. Всего неделю назад, когда я благополучно вернулся из Европы, мамочка сказала мне: