Книга Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер

Свободную руку он сунул в карман, прислоняется к дверному косяку, стоит и прямо-таки пышет самодовольством. А мама смотрит на него и смеется:

— Шутник!

Эскиль скалится, наслаждаясь ситуацией. Как всякому заурядному человеку, ему нравится, что его называют шутником. Я глаз с него не свожу, чувствую, как раздражение растет, оборачивается горечью, яростной злостью.

— Братишка твой все шутит, прямо не знаю, как быть. — Мама поворачивается ко мне, качает головой, смеется. — Ума не приложу, что нам с ним делать.

— А тебе это надо? — говорю я.

Она в некотором замешательстве глядит на меня. А во мне все растут злость и горечь. Так и вертится на языке, что у меня есть несколько хороших предложений насчет того, что с ним можно сделать, но я сдерживаюсь, молчу. Полная тишина, мама и Эскиль смотрят на меня, теперь я обязан что-то сказать, все равно что, просто сказать.

— Пойду на речку, искупаюсь! — вырывается у меня.

Снова тишина.

Мама глядит на меня, хмурится.

— Сейчас? — спрашивает она.

Я зеваю, слегка пожимаю плечами, пытаюсь изобразить спокойствие, но не очень удачно.

— Успею до обеда, — говорю, гляжу на нее, вымучиваю подобие улыбки, слегка поворачиваюсь и смотрю на Эскиля, он ухмыляется, глядит мне прямо в глаза. Секунду я выдерживаю его взгляд, потом опускаю глаза, чувствую, как голову обдает жаром, чувствую, что краснею, стою и краснею от злости и стыда.

— Я ведь вам не нужен, верно? — говорю я и слышу, сколько горечи сквозит в этих словах, сколько жалости к себе. И ощущаю новый прилив жара, новый прилив стыда.

— Юн, послушай, — говорит мама. — С купаньем можно и подождать. Мы так редко бываем вместе, все трое.

Я смотрю на нее.

— Все трое? А Хильда, значит, не в счет? — говорю я, громко, Хильда наверняка слышит. Смотрю на маму, вымучиваю улыбку.

Полная тишина.

Смотрю на маму, вижу, как у нее медленно открывается рот, как глаза меняют цвет, темнеют. Она в бешенстве смотрит на меня, и в душе я обливаюсь кровью, стыд жжет меня, злость пылает огнем, но я смотрю на нее в упор, держу улыбку. Проходит секунда, она отворачивается и опять принимается помешивать соус.

Тишина.

А я все стою, красный, улыбающийся. Эскиль глядит на меня. Слегка поднимает брови, удрученно качает головой, ничего не говорит. Я тоже молчу, держу улыбку и выхожу из кухни, в душе обливаюсь кровью, но изо всех сил стараюсь выглядеть безразличным, спина горит, когда я не торопясь иду через комнату, выхожу на балкон.

Вемуннвик, 10–13 июля 2006 г.

Желание уехать прочь — одна из многих вещей, которые нас связывали. Нам обоим хотелось уехать из Намсуса и никогда больше не возвращаться. Еще в одиннадцать-двенадцать лет я повесил на стену большой плакат, изображающий New York by night,[3] и вечерами, лежа в постели перед сном, часто представлял себе, каково было бы жить вот на этой улице, вот в этом небоскребе, вот за этим окном. Еще тогда у меня было ощущение, что ту жизнь, какая мне суждена, невозможно прожить в нашем маленьком, сонном городишке, где, кроме лесопилок, ничего нет, и эта уверенность еще возросла, когда я познакомился с тобой, потому что мы оба старательно культивировали в себе презрение к жизни заштатного городишки, где росли. Нам нравилось хаять и высмеивать Намсус и намсусцев, мы приходили чуть ли не в упоение, когда бесцельно шатались по улицам и изощрялись друг перед другом, ругая город и его обитателей. Нам хотелось убраться прочь от этих центральных улиц, которые после четырех дня были тихи и безлюдны, прочь от ветра и дождя, что налетали с фьорда и хлестали по серым кубикам нескольких зданий постройки пятидесятых годов, прочь от сосисочного ларька, где субботними вечерами обычно собиралась горластая молодежь с самогонкой и газировкой во внутренних карманах, а тяжелый запах фритюра смешивался с резкой вонью горелой резины от «Таунусов», мчавшихся вниз по Хавнегата. Намсусцев мы считали тупой самовлюбленной деревенщиной, самих же себя — открытыми, любознательными, устремленными взглядом в большой мир, и без устали твердили друг другу, какой Намсус маленький, какой изолированный и отгороженный от остального мира. «Скоро небось и в „Намсусском кино“ пойдет „Бен Гур“», — говорили мы, рассуждая о, судя по названиям, интересных фильмах, которые уже шли в крупных городах, а до нас доберутся месяца через два-три, если доберутся вообще. «Он наверняка решил, что я про сигареты», — сказал я в тот раз, когда в одном из двух городских магазинов, где торговали пластинками, продавец сказал, что Принса у них нет. Мы напускали на себя безнадежно-разочарованный вид, а то и злились на подобные инциденты, но задним числом легко заметить, что мы радовались им и нуждались в них, чтобы чувствовать себя такими умными, социально-сознательными и культурными, как нам хотелось. «Отведи один-два вечера в год на эстрадные представления, и они все мигом будут „за“», — сказал я, когда народные протесты против строительства Дома культуры достигли максимума. А ты — именно тогда ты начал курить и, держа в руке сигарильо, жутко старался выглядеть небрежным и бывалым курильщиком, — ты рассмеялся и покачал головой: вот, мол, висложопая деревня, сидят по своим домишкам, смотрят «Косби-шоу»[4] и прочие тупые телепрограммы и, не в пример нам, явно понятия не имеют, что искусство, литература и музыка как раз и придают жизни смысл, единственно о них и стоит говорить.

Рассуждая об искусстве, литературе и музыке, особенно если поблизости кто-то был, мы, кстати говоря, взяли в привычку изъясняться в вычурной и обстоятельной манере. Охотно надолго умолкали посреди фразы, вроде как в задумчивости, закрывали глаза, выдыхали носом воздух, притворялись, будто погружены в размышления, потому что, как мы полагали, все это придавало нам умный и интеллектуальный вид, а вдобавок создавало впечатление, будто сказанное родилось здесь и сейчас, иной раз, конечно, так оно и бывало, но зачастую прежде надо было прочесть это в газетах или журналах, какие мы время от времени брали в библиотеке, и, как говорится, вызубрить. Между прочим, в одном из этих журналов мы впервые прочли про битников, и с этого открытия началась новая эпоха, поскольку либеральный взгляд на сексуальность, свойственный литературным героям-битникам, позволил нам уступить сексуальному влечению, какое мы мало-помалу начали испытывать друг к другу.

Мы и раньше однажды чуть не занялись сексом. Куда менее пьяный, чем старался показать, и с нервным смешком, которым как бы подчеркивал, что это всего лишь шутка и забава, я попросил тебя спустить брюки, чтобы я мог тебя пососать, а ты, с таким же неуверенным смешком, выполнил просьбу. Но как раз в ту минуту, когда я опускался на колени, я поднял глаза и встретился с тобой взглядом, и, хотя вообще-то знал, что ты этого хочешь, я струсил, и все кончилось тем, что мы оба разразились фальшивым, едва ли не истерическим смехом. И тогда, и сразу после мы вообще изо всех сил норовили внушить друг другу, что ничего такого в виду не имели, и трудно даже представить себе, что всего через полгода мы занимались сексом почти при каждом удобном случае.