Книга Благословение святого Патрика - Вера Колочкова

У тетки еще две дочери было, а мужа не было. Старшие сестры, по родственному статусу троюродные, ее тоже не шибко жаловали. Нет, особо не обижали, если не считать за обиду насмешливую снисходительность, чем-то похожую на отношение к котенку или щенку. Можно под хорошее настроение и приласкать походя, а под плохое и ногой отпихнуть, сердито выругавшись.

Она быстро научилась чувствовать это плохое настроение. Из деталей, из воздуха, из ничего. Например, как дверь в прихожей хлопнула, с досадой или нет. С каким лицом старшая сестра Надя из комнаты вышла – румяно выспавшимся или бледно бессонным. Или как другая сестра Рита по телефону разговаривает – мурлыкает или тараторит на одной ноте. Да мало ли их было, деталей-подсказок… А для теткиного настроения и подсказок не требовалось – оно всегда было серым, уныло-натруженным. Шутка ли – троих детей прокормить, одной, без мужа. Тем более была у тетки еще и заветная мечта-задумка – чтоб Надя с Ритой непременно в институтах выучились.

Они выучились, конечно. Даже успели за время учебы мужьями обзавестись. Надя, как тетка считала, очень удачно таковым обзавелась, уехала в другой город «на все готовенькое». Еще тетка говорила, что старшая, Надя, в хорошую породу пошла, в рассудительную, коли так ловко «в полный материальный достаток въехала». А младшей, Рите, с породой и рассудительностью, видать, не очень повезло, потому что Рита своего мужа в дом к матери привела, «как есть, огольца перекатного».

С приходом в семью «огольца перекатного» и началась у них новая жизнь. Обычная жизнь, скандальная. А какая она еще может быть, если две хозяйки на кухне образовалось? Если «оголец» толком работать не хочет, а все на дочернюю шею сесть норовит? А дочерняя шея вместо того, чтобы к матери лишний раз повернуться, только в сторону «огольца» и тянется?

Так, в непрерывных скандалах, и прожили общий совместный год. А потом Рита поставила вопрос ребром – надо разъезжаться, квартиру менять. Объявила такое решение матери, гордо вскинула голову и скрылась в своей комнате, мазнув глазами напоследок по растерянному лицу троюродной сестры-приемыша, к тому времени шестнадцатилетней уже пигалицы. Тетка лишь развела руками:

– Нет, ты слышала, Лизка? Каково, а? Квартиру менять, главное! Да что тут менять, не велики хоромы, двухкомнатная всего! На какой хрен собачий мы ее выменяем?

– Не знаю, теть Тань…

– Конечно, не знаешь ты! Сунули мне тебя, и живи, как знаешь! Вот что я теперь с тобой делать буду, а? Куда приткну?

– Не знаю, теть Тань…

– Так и я не знаю! Вот уж воистину – не делай людям добра… Вроде и не жалко для сироты куска хлеба, а потом и не знаешь, что из всего этого выйдет… Ладно, иди на кухню, не лезь под руку. Видишь, и без тебя тошнехонько.

Она послушно ушла на кухню, налила себе чаю. Потянулась к булке хлеба, чтобы отрезать ломоть для бутерброда, и вдруг неожиданно для себя расплакалась. Нет, не от обиды и не от попрека «куском», а от виноватости, совсем уж непереносимой. Подумалось вдруг – вот бы исчезнуть, так, чтобы совсем, и никогда больше не лезть под руку… Поплакала тихонько, и слезы высохли, и на смену виноватости пришло странное равнодушие – пусть будет, как будет. Может, завтра вообще все как-то устроится, и все помирятся, и все войдет в свою колею. Глотнула чаю, отхватила-таки ломоть от булки, намазала маслом. Не успела до рта донести, как на кухню заявилась тетка, уселась напротив нее, произнесла виновато:

– Лизк, ты плакала, что ль? Ну, прости… Сама видишь, какие дела творятся. Я тут посидела, подумала… А Ритка-то, в общем, права, меняться нам надо. Иначе мы тут все поубиваем друг друга. Я морду этого охламона ни минуты больше видеть не хочу… Как думаешь, а, Лизк?

– Не знаю, теть Тань. Как вы решите, так и правильно.

– Ишь ты… Хорошо себе придумала – как решите. Ну, а сама-то что о своей жизни думаешь?

– В… каком смысле?

– Да в прямом, в каком! Ты ж через два месяца школу оканчиваешь, куда потом подаваться надумала?

– Так в университет, на филфак… И в школе учителя советуют… Говорят, с моими гуманитарными способностями мне туда самая дорога…

– Ну, учителя… Им хорошо говорить, учителям-то. Им ведь не тянуть твою учебу пять лет! Да и что это за специальность – филфак! Нет, ты у меня умница, конечно, и книжек много читаешь, я знаю… А только вот что я тебе скажу, Лизавета. Ты бы посерьезнее к выбору будущей профессии отнеслась, особо тебе надеяться не на кого, сама понимаешь. А я все, что могла, для тебя сделала. Надо и мне покой дать.

– Так я… Я конечно, теть Тань…

– Ну, в общем, я к чему это все… Думаю, тебе сподручнее в медучилище пойти учиться. На медсестру. А что? Вполне приличная специальность… Каких-то два года – и уже на своих ногах! И заработок свой собственный в кармане! Всегда в тепле, в белом халатике… А главное – там всем поступившим сразу общежитие дают, Лизок! Ну что ты тут будешь наши скандалы с разменом слушать… Да еще и неизвестно, как оно все пройдет, надо еще и Надьку не обделить… Ой, не знаю, вон сколько хлопот навалилось на мою голову… Ну, чего молчишь? Дело я говорю или нет?

– Хорошо, теть Тань, я подумаю.

– Ишь ты, подумает она! А тут и думать нечего, слушай, что тебе взрослые говорят! Я ж плохого не посоветую, я к тебе с добром! И не обижайся на меня, Лизавета! Вырастила я тебя, как могла, и за это скажи спасибо! Понимать же должна, ей-богу!

– Я понимаю, теть Тань. Спасибо. Я понимаю.

– Да где уж, понимаешь ты… Разве от вас благодарности дождешься…

– Нет, я и правда все поняла, честное слово. Я буду поступать в медучилище, теть Тань. Только… Только я крови боюсь и не могу смотреть, как уколы делают…

– Ну, да это ерунда, к этому привыкнешь… Жизнь, Лизавета, штука трудная, ко всему привыкнуть заставит. Главное дело – привыкнуть, понимаешь? А там и все страхи как рукой снимет.

– Хорошо… Я постараюсь, теть Тань.

– А общежитие при медучилище действительно очень приличное, мне одна знакомая рассказывала, у нее там племянница учится. Все культурненько, по два человека в комнате. И прописку сразу оформляют. Временную, конечно, но это ничего… Два года поживешь, а там видно будет… Ну что, так и порешим, да?

– Хорошо, теть Тань.

– Да ты ешь, ешь давай… И чай вон совсем остыл… А хочешь, колбасу копченую из холодильника возьми, которую я к празднику прикупила. Хочешь?

– Нет, спасибо.

– Ты на меня не обиделась, нет? Только честно!

– Нет… Не обиделась, что вы…

Как будто она могла ей сказать – да, обиделась. И вовсе, мол, не было у меня в планах никакого медучилища… Нет, не могла она ей такого сказать. Как всегда, оробела перед натиском.

К началу сентября все и решилось. Поступить в медицинское училище оказалось делом простым – с хорошими оценками в аттестате ее взяли с радостью. Рита с теткой квартиру тоже разменяли, выписав ее с легкой душой. Рита с мужем переехали в однокомнатную, а тетка купила себе домик в дальнем пригороде, в трех часах езды на электричке. Правда, это знание о «трех часах езды» так и осталось знанием – тетка даже в гости к себе ни разу не позвала. И Рита тоже. Вычеркнули ее из жизни, будто и не было у них никогда ни сестры, ни племянницы. И опять она не обиделась, успокаивая себя тем, что им, наверное, несколько некомфортно… Наверное, так проще – убежать от неловкости, не маять себя лишними угрызениями. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон. И все, и забыли. Да и была ли она у них в сердце, вот еще вопрос! Бабка-то в свое время навязала им это благородство, да еще и сдобрила его квартирным посулом. А любые порывы, даже самые благородные, со временем угасают, покрываются патиной легкой досады. Нет, не обижалась она на них. Как они от неловкости бежали, так и она бежала от обиды. Казалось, без обиды жить легче…