Книга Проклятый дар - Татьяна Корсакова

Все закончилось так же быстро, как и началось. Туман стал самым обыкновенным, нестрашным и безмолвным, а собачий вой, испуганный и затравленный, теперь доносился откуда-то издалека. Ася стерла с лица смешанную со слезами воду, нашарила шершавый рукав летной куртки и вцепилась в него с такой силой, что заболели пальцы.

– Все, родненький мой. – Слова острыми колючками застревали в пересохшем горле, не давали дышать полной грудью. – Все закончилось. Я же говорила… Теперь только немножко осталось потерпеть, я тебя перевяжу, и мы пойдем.

На самом деле Ася не знала ни как они пойдут, ни куда. Дома план казался ей простым и ясным: она найдет сбитого летчика и передаст его партизанам. А сейчас что? Летчика она обнаружила, а где искать партизан? Потом. Она будет думать об этом потом, а сейчас нужно наложить повязку.

Ася вытащила из-за пазухи торбу, размотала обвязанный вокруг талии рушник, нашарила теплый от все еще сочащейся крови бок летчика, изо всех сил перетянула его рушником. Вот так. Теперь нужно дождаться, когда спадет туман…

– …Все равно помрет. – Голос был похож на змеиное шипение. Ася испуганно взвизгнула, завертела головой, пытаясь понять, откуда он доносится. – Крови много в болото ушло… попировали они…

– Кто вы?! Где вы?! – Ася вытянула перед собой руку с зажатым в ней пистолетом. – Выходите! Предупреждаю, я стрелять буду!

– Не шуми, дура-девка. – Туман вдруг сгустился, приобретая человеческие очертания. Или не совсем человеческие…

Если бы комсомолка Ася Раевская верила в сказки, то подумала бы, что перед ней кикимора или Баба-яга, но она не верила, поэтому строго-настрого запретила себе бояться. Набоялась уже, хватит!

Женщина была старой. Темное, цветом сравнявшееся с землей лицо пересекали глубокие морщины, из-под низко надвинутого на лоб черного платка вдоль впалых щек свисали сальные седые космы, а вокруг тонкой старушечьей шеи серо-зелеными кольцами обвивалась болотная гадюка. Живая, зло косящаяся на Асю янтарным глазом…

– Не шуми, – прошамкала старуха беззубым ртом. – Нельзя здесь шуметь. Они не любят.

– Кто? – спросила Ася, не опуская пистолета.

– Много вопросов задаешь… – Старуха погрозила ей деревянной клюкой, а потом с неожиданным для ее возраста проворством подскочила к раненому летчику.

– Не подходите! – Ася испуганно взмахнула пистолетом, и в ответ на это гадюка угрожающе зашипела.

– Хочешь, чтобы он помер? – Старуха даже не смотрела в Асину сторону, ее сучковатые пальцы исследовали сначала лицо летчика, потом рану в боку.

– Нет, я хочу, чтобы он жил. – Испуганно косясь на гадюку, Ася опустила пистолет.

– А как хочешь, так не мешай! Не нужен он мне тут. Их тут и так много, а я покоя хочу… – Она бормотала что-то непонятное, а сама быстро и ловко срывала наложенную Асей повязку.

Рана была страшной. Теперь, когда туман немного рассеялся, стало совершенно ясно, что никакая повязка не поможет. Ася закусила губу, чтобы не расплакаться…

– Плохо… – Из складок юбки старуха вытащила кисет, достала из него какую-то высушенную траву, растерла в пальцах и получившимся порошком присыпала кровоточащую рану, а потом наклонилась низко-низко и что-то быстро зашептала.

Наверное, это был заговор. В Васьковке жила бабка, которая, по слухам, умела заговаривать хвори, как человечьи, так и скотинкины, сводить бородавки и зашептывать испуг и заикание. Васьковской бабке Ася не верила, а сейчас, когда вслушивалась в невнятное бормотание, вдруг до боли в сердце захотела поверить. Пусть бы случилось чудо, пусть бы этот порошок и эти непонятные слова помогли ее летчику, вырвали из загребущих лап смерти…

– Кровь нужна… – Старуха обернулась и уставилась на Асю серыми бельмами глаз. Гадюка тоже уставилась, и девушке вдруг показалось, что старуха видит мир змеиными глазами.

– Какая кровь? Чья?

– Твоя. – В костлявой руке блеснуло лезвие. – Жалко? – Тонкие губы растянулись в издевательской усмешке. – Если жалко, так и скажи, мне все равно. Он быстро помрет, не будет мучиться. Не на этом свете…

– Бери! – Ася протянула раскрытую ладонь.

– А ты отчаянная, девка. Он тебе кто?

– Он мне товарищ!

– Товарищ, значит. Ну, коли товарищ…

Ася не заметила, как лезвие полоснуло по коже, только вскрикнула от острой боли. Старуха прижала ее окровавленную ладонь к ране и снова что-то забормотала. Боль вдруг сделалась нестерпимой, небо над головой превратилось в синюю карусель, а по телу разлился холод…

* * *

Новичок ему нравился. Петрович прожил на свете уже не один десяток лет и в людях научился разбираться безошибочно. У этого залетного парнишки, гладко выбритого, тщательно причесанного, аккуратно одетого, политого хорошим одеколоном, не было ни единого шанса задержаться в психушке надолго. Работа санитаром для такого лишь ступенька, перевалочный пункт между чем-то гораздо более престижным и интересным, такая вот незатейливая попытка продержаться на плаву в лихую годину. Случайный человек… И это, надо сказать, еще не самый плохой вариант. За годы службы Петрович успел насмотреться на всяких типчиков. В его личной классификации было несколько определений тем чудакам, которым вдруг взбрело в голову поработать санитаром в психиатрической клинике.

К первой относились вот такие – залетные и случайные. Иногда среди них попадались хорошие люди, иногда – полная шваль. Все, как в жизни, только острее и ярче. Они и были частью обычной жизни, несли ее отпечаток на одежде и лицах. И никогда не задерживались в больнице надолго, пережидали свои собственные сложные времена и уходили.

Ко второй и, пожалуй, самой беспокойной категории принадлежали студенты-медики. Эти разудалые ребята дежурили большей частью по выходным и ночами, работали без огонька, частенько из-под палки, а к пациентам относились с какой-то по-детски легкомысленной бравадой и еще не впитавшимся в кровь, но уже пустившим корни врачебным цинизмом. Иногда их приходилось крыть матом за безалаберность, иногда, особенно спокойными ночами, случалось пропустить с ними по рюмашке-другой, но положиться на них можно было почти всегда, потому что, Петрович это шкурой чувствовал, вместе с профессиональным цинизмом рождалось и другое, куда более гуманное чувство ответственности за вверенную тебе человеческую душу.

К третьей категории Петрович относил таких, как сам, старых псов, прикипевших к больнице с ее своеобразным укладом и странностями, воспринимающих жизнь вне больничных стен как что-то патологическое. Их было мало, можно пересчитать по пальцам одной руки, но с ними все казалось просто и понятно. Легко понять такого же чудака, как сам…

Имелась и четвертая, особенно опасная группа – идейная. Идеи были разными: когда патриотическими, когда патологическими. Главным патриотом больницы являлся главврач, молодой, пылкий, порой едва ли не более непредсказуемый, чем его пациенты. Иногда Петровичу казалось, что, резво взбираясь по служебной лестнице, этот еще зеленый и совсем неглупый парень потерял что-то очень важное, что-то такое, что не мог заменить даже очевидный профессионализм и искреннее радение за судьбы подопечных. Впрочем, такие мысли приходили к Петровичу не часто, только после пятой рюмки беленькой, а в спиртном во время дежурства он себя ограничивал. Три рюмки были его профессиональным максимумом, а четыре и пять – уже исключением из правил. Исключения и поблажки Петрович позволял себе редко, что бы там про него ни говорили, свою норму он знал и однажды установленные рамки нарушал нечасто.