Книга Под фригийской звездой - Игорь Неверли

как крапива.

— Правда, смешно! — спрашивали они назавтра пани Терезу, не сомневаясь в ее одобрении: не может же она не сердиться на Щенсного за его бегство.

Но пани Тереза, откидывая со лба пушистые золотые пряди, отвечала нехотя:

— Отнюдь… Это скорее грустно.

Она, ко всеобщему удивлению, приняла в детдом Кахну. Щенсный убежал, даже, говорят, нагрубил ей напоследок — и что же? Она берет к себе его сестру.

В детском доме о нем сохранилась легенда: был, мол, такой черт чернявый, брат неженки Валека — Щенсный, Горе Щенсный, потому что босяк босяком, Гетман Мехмандарии, потому что с Мехмандарией шел в степь.

Под окнами угловой комнаты пани Терезы не раздавался больше тихий свист, и Юрек был все время один, еще более задумчивый, чем прежде, со своим по-детски сосредоточенным лицом, будто он сквозь замочную скважину подсматривал тайны мироздания.

В жизнь Щенсного Юрек влетел с именем и с камнем великого философа, и от этого события долго расходились потом круги, связывающее начало и конец нашего повествования; так что и Юреку надо, пожалуй, посвятить страничку-другую.

Юрек вступал тогда в душную пору созревания. В нем просыпались протесты и чаяния, сомнения и душевное смятение, выклевывалась свеженькая собственная индивидуальность, вся еще покрытая шелухой отвлеченных понятий.

Лишившись друга, на котором он проверял силу своих мыслей, Юрек чаще ходил теперь в городскую читальню и брал сразу три книги: «Капитал» Маркса, «Этику» Спинозы и «Трех мушкетеров» Дюма. Маркса он читал, чтобы стать марксистом, Спинозу — из снобизма, ради фамилии, о которой никто в школе не слышал и которая была овеяна ореолом высшей философии, и, наконец, «Трех мушкетеров» он читал для удовольствия.

Войдет, бывало, Юрек в научный зал. Зеленые абажуры на лампах, тишина, шелест переворачиваемых страниц… Атмосфера почти как в храме, сосредоточенность, наклоненные головы; все торжественно, значительно — и он сам тоже. Как приятно сидеть в окружении серьезных людей, никто из которых не спросит: «А этот пистолет как сюда попал?» Неужели все они также пыхтели над философией? Боже, до чего путаный этот Спиноза! И так и эдак доказывает, что бог и природа — одно и то же. Рехнуться можно… И что значит: «Если бы камень, брошенный нашей рукой, мог мыслить, он бы, несомненно, думал, что летит по собственной воле». Раз так, то свободы воли не существует, раз так, то я ничего не могу и значу столько же, сколько мыслящий камень?!

Юрек в сердцах бросает треклятую «Этику» и придвигает к себе «Капитал». Ищет, что скажет Маркс: есть у него, у Юрека, своя воля или нету. Но Маркс почему-то не торопится отвечать на этот вопрос, расщепляет производство на составные части и показывает: здесь труд, здесь сырье, добытое трудом, а здесь прибыль, полученная в результате чужого труда. Но что значит «эквивалент»? Что значит «адекватный»? Столько непонятных слов, что невозможно разобраться, что к чему. Но раз Маркс так разоблачает прибыль, призывает к борьбе с эксплуататорами, то он не может не признавать волю: без сильной воли нет борьбы!

У Юрека отлегло от сердца, но он устал. И чтобы отдохнуть, берется за «Трех мушкетеров». Вот здесь все как на ладони: воля — борьба — победа. Бедный, но гордый д’Артаньян, шагающий по блистательной дороге приключений… Своей длинной шпагой он учит уму-разуму богатых шалопаев; насмешливый, находчивый, неизменно побеждающий д’Артаньян — церемонно кланяясь, он страусовым пером своей шляпы бросает вызов смерти…

У Юрека сверкают глаза, горят уши, и вдруг… Ведь д’Артаньян — белогвардеец! Он отдал свою шпагу на службу глупому королю и извлекает прибыль из своего мужества, как ростовщик из хитрости… Махровый реакционер и карьерист, а Юрек так им восхищается! К тому же, кто дал себе слово закалять волю, читать серьезные книги?!

Он с тоской закрывает Дюма и снова принимается за Спинозу — черт бы его побрал!..

Проходили неделя за неделей. Щенсный не возвращался.

Тем временем разбили уже все армии интервентов, банды Махно на Украине и кулацкое восстание Антонова по соседству, на правом берегу Волги. Революция лежала окровавленная, но победившая, накапливая силы для новой борьбы. Новь иногда гремела на улице оглушительным маршем: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка».

— Господи помилуй, — крестилась старенькая Зоя Николаевна, которая должна была обшивать детей, но по старости шить не могла и жила в детдоме на правах вроде бы пенсионерки, присматривая за швейной мастерской. — Ни днем ни ночью нет покоя… А такой был воспитанный, вежливый мальчик.

— Вы помните его? — спрашивают дети.

— А как же! Штанишки ему как-то сшила…

И задумается, глядя перед собой затуманенным взглядом, в котором все еще отражается минувшее столетие и маленький Вова Ульянов.

— Знать бы точно, куда он поведет…

Однажды вечером под окнами пани Терезы раздался тихий свист. Юрек отодвинул книгу. Пани Тереза сделала вид, будто ничего не заметила.

А через несколько дней к ней зашел плотник. Маленький, светлый, тихий — уму непостижимо, откуда у него этот черный, отчаянный сын. Родится же иногда в хорошей семье такой ребенок, вырвется нечаянно, как бранное слово!

— Щенсный вернулся, пани заведующая! Сала привез, муки… Все за соль. Они соль вываривали под Бугурусланом, а продавали в деревнях на том берегу… Я уже стал для таких операций стар, а может, и глуп — всегда остаюсь в накладе. А Щенсный с пустыми руками не возвращается. Хороший парень. С душой… Из всех моих детей я бы именно у него хотел доживать свой век…

— Да доживет ли он сам до вашей старости, сорвиголова эдакий? — сказала рассеянно пани Тереза и, спохватившись, с испугом глянула на плотника: — Ой, что это я говорю! Не слушайте вы меня…

Она бывала иной раз бестактной. Не умела сдерживать чувства, скрывать мысли. Потом испуганно глядела на собеседника и тут же извинялась:

— Ой, что это я говорю! Не слушайте, прошу вас…

Вскоре после этого разговора, услышав свист на улице, пани Тереза распахнула окно.

— Неужели ты, Щенсный, и вправду думаешь, что я не знаю, кто здесь жаворонка изображает? Будет вам шушукаться за моей спиной! Заходи в комнату. Дружите уж лучше в открытую, хотя мне, ей-богу, непонятно, что вы нашли друг в друге.

Это было никому не понятно. Все удивлялись:

— Глядите, гетман Горе идет со Спинозой. Ну и пара!

А они с удочками спускались вниз по заросшей тропинке мимо бывших садов бывшего купца Голубцова к рыбачьей сторожке Пахома, и вскоре от гнилых мостков отчаливала лодка под парусом, сильно напоминавшим рогожу.

— Знаешь, наши готовятся к отъезду, ждут эшелона. Я, пожалуй, удеру.

— Ты что? Какого черта?

— Ну, при