Книга Мой лучший друг – убийца - Альбина Иоакимовна Избекова

ответить, да и особо не терзался этим вопросом. Его всегда тянуло к запретному и наказуемому. Уже в средних классах его побаивались старшеклассники, ибо он не боялся их старшинства и бесстрашно лез в драку как в бой. Много носов разбилось о его железный кулак, и каждый раз, когда под его руками пламенела кровь поверженного врага, он чувствовал небывалый прилив сил, небывалое превосходство над всеми этими сопляками, которые, пугаясь своего состояния, визжали под его руками, как девчонки, а он бил их, бил и бил. Правда, доставалось и ему, когда в отместку за свое унижение эти немужчины, сбившись в стайки, пытались восстановить свое утраченное достоинство. На этот случай он стал носить с собой перочинный ножик. Маленький перочинный ножик. Маленький холодный и верный друг. И враги об этом знали.

Школу он закончил кое-как и то благодаря своим спортивным достижениям, а два последних класса и вовсе прошли на боксерском ринге детской спортивной школы. Ему светило большое будущее. Чемпионом мира он бы не стал, но, наверное, добился бы чего-либо. Не сложилось.

После школы, не дождавшись призыва в армию, он ввязался в случайную уличную драку, был признан в ней, как показало следствие, одним из зачинщиков. Ему светил срок. От тюрьмы спас отец, заслуженный строитель, пустивший в ход все свои связи и средства, это у него получилось, и его единственное чадо не сменило джинсы на телогрейку зека. Сын получил два года условно с отсрочкой. Однако чадо не выдержало отсрочки. Не прошло и полгода, как он загремел в тюрягу по полной программе. И отец не спас. А делов-то было. Угнали с дружками тачку, пьяные были, всю белую июньскую ночь мотали километры по городу, покатались и оставили к утру тачку где-то за городом. Не украли же, не продали. Но припаяли четыре с половиной и условность вспомнили, и разбитые носы, и все на свете.

Вернулся он из зоны опустошенный, мудрый и злой одновременно. Долго искал работу. Вместе с ее бесполезными поисками укреплялось и росло в нем чувство ненужности. Оно пришло еще там, где он отбывал наказание. Но там он — человек, которого можно унижать всей этой строевой вытяжкой, кажущимся смирением, запретами, окриками, жестокостью бытия. Там это положено, он несет наказание.

Долгожданная свобода встретила его не с распростертыми объятиями. Оказалось, что люди знают, где ты был. Достаточно одного взгляда, и твое прошлое, будто сквозь лакмусовую бумажку, выдает тебя с головой. Ты тот и не тот. Тот, кто пережил за решеткой адовы муки страданий и прозрения того, что он сам, добровольно и своими руками не смог удержать тонкую ниточку обыкновенной жизни.

Он пережил этот удар один. Теперь ему было неинтересно среди не бывших там. И он искал друзей среди подобных себе. Таких друзей он нашел очень скоро. Разбитные ребята не очень горевали о своем прошлом и радовались жизни на воле по-своему, веселясь в ресторанах в окружении не менее веселых девушек.

С ними он загремел по второму разу, когда в пьяном угаре избил одного интеллигентишку. Чахлый интеллигентишка оказался мужиком настырным. И опять небо в решетку, и опять долгие раздумья о своей молодой загубленной жизни…

…Он вставил в замочную скважину ключ, дверь бесшумно отворилась. Мать сидела в зале и смотрела телевизор. Добрая мать-старушка после смерти отца была уже на пенсии, но по-прежнему работала, уйдя из своей любимой аптеки в не менее любимую службу на вахту какого-то предприятия. Ночь на вахте, три дома. Не так трудно, ведь ей нет и шестидесяти.

Мать с какой-то легкостью подняла грузноватое тело с кресла и вышла навстречу.

— Есть будешь? — снизу вверх смотрели на него ясные глаза-васильки.

— Не, не хочу, — мотнув головой, он прошел в свою комнату. Вскоре он спал крепким сном. Мать была сегодня выходная, сходила в магазин за хлебом и молоком, сварила борщ, полила цветы и довольная, что сын дома, посмотрев телевизор, легла после девяти спать.

Сын проснулся к десяти. Больше не спалось. На кухне он съел почти весь борщ, покурил, сходил в ванную, принял душ. Голова снова была свежая, а молодое тело просило действий. Закурив очередную сигарету, он вглядывался в окно. За окном была ночь. Ночь — его любимое время суток. Ночь создана для веселья и любви, это время вседозволенности.

Он знал, что гулкая морозная тишина обманчива. Каких-то пятнадцать-двадцать минут, и можно очутиться там, где не так одиноко и тоскливо, где весело и где все равны. Вначале он решил поехать в ресторан, но потом передумал. Надо съездить к Таньке в Большую Марху.

Она его визиту точно обрадуется. Ночь длинна, день для сна. Чего ждать? Оделся он потеплее. В прихожей, уже в шапке и куртке, взглянул на свое отражение в зеркале. Серое лицо, серые глаза. Потом вернулся в свою комнату и взял нож, кустарный, зековской работы: все-таки ночь, а он один. Краем глаза опять взглянул на зеркало. Там недобро блеснули стальные глаза. «Волчара», — пронеслось в голове. Он осторожно прихлопнул за собой дверь. Себя он не любил.

Тачку он поймал быстро и скоро уже звонил в дверь Тонькиной квартиры. Трезвонить пришлось долго. Из-за двери слышались громкие голоса, и несло табаком. Наконец, с той стороны заскребли ключом, и лохматая голова Тормоза выкрикнула прямо в лицо: «Ха, Карл пришел! Какие люди и без охраны!»

Не раздеваясь, он прошел на кухню. Все были на месте, кроме толстухи и Серого. Толстуха ушла, а Серый спал.

Его звали Карл. Как водится по давней традиции у людей сидевших, имя это было ненастоящее и происходило от сокращенного «карлик», придуманного кем-то в противовес его высокому росту. Карлик так Карлик, Карл так Карл. Против он не был.

— А Галка ушла, она на тебя обиделась, — в длинных Тонькиных пальцах дымилась сигарета.

— Ну и что с того?

— А ничего.

Тонька — интересный человек. На лице никаких следов прошлой бессонной ночи. Умно смотрят карие глаза, умело наложена косметика, сделана прическа из обесцвеченных блондинистых волос, да и дома уже прибрано.

Высокая, стройная, даже элегантная за счет гардероба, постоянно обновляемого все новыми денежными дружками, она могла сойти за преуспевающую бизнес-вумен или секретаря-референта какой-либо престижной фирмы. И сходила, числясь где-то ведущим специалистом, изредка появляясь на работе, чтобы забрать работу на дом. Работала Тонька переводчицей. На английском болтала, что Тормоз на мате. И по ней невозможно было определить, что человек она пьющий.

На столе какой-то салат, рыба с картошкой. Только Тормоз со своим синяком под глазом да маленькая пигалица, оказавшаяся