Книга Что было пороками, стало нравами - Сергей Исаевич Голод

идет с девушкой в театр и они вместе возвращаются домой — это, конечно, в 99 случаях из 100 может кончиться ребенком» (Смидович 1926: 63).

Скепсис окрашивал не только взгляд на брак, но и на любовь. У каждого индивида в определенном возрасте, утверждал не без апломба московский молодежный лидер, появляется сексуальное влечение к представителю противоположного пола. И вопрос лишь в том, чем обусловлено это явление. По убеждению А. Стратоницкого, известным состоянием «желез внутренней секреции». Иногда, правда, продолжал далее он, такого рода сексуальное влечение называют любовью. С этим, пожалуй, можно согласиться. Любовь же, как «<...> удивительное особенное переживание, конечно, не существует вовсе или существует только в представлении старых дев да наивных институток» (Стратоницкий 1926: 61).

Аналогичные или близкие к ним суждения о сути любовных переживаний нельзя признать единичными, из ряда вон выходящими. Напротив, тезис — «естественное и есть критерий нравственности сексуальной нормы» — получил, как и в конце XIX века, широкое распространение и, в частности, на страницах художественной литературы. Сошлюсь на популярный в ту пору рассказ П. Романова «Без черемухи». «Любви у нас нет, — пишет работница своей сельской подруге, — у нас есть только половые отношения, потому что любовь презрительно относится у нас к области “психологии”. А право на существование у нас имеет только физиология.

Девушки легко сходятся с нашими товарищами — мужчинами на неделю, на месяц или случайно — на одну ночь. И на всех, кто в любви ищет чего-то большего, чем физиология, смотрят с насмешкой, как на убогих и умственно поврежденных субъектов» (Романов 1988: 7).

Стиль жизни героев повести С. Малашкина «Луна с правой стороны» Татьяны Аристарховой и Исайки Чужака обсуждался по всему Союзу на тысячах диспутов и рассматривался при строгом соблюдении регламента на литературных судах. Непрофессиональные защитники и прокуроры проявляли максимум страстности, создавая вокруг этих вымышленных лиц накаленную атмосферу. Всякому сколько-нибудь внимательно следившему за ходом дискуссии, говорилось в издательском предисловии, было ясно, что «Луна...» явилась лишь поводом к обсуждению более широкого круга вопросов огромнейшего социально-культурного значения: о половой проблеме, нормах классовой морали, бытовой практике, неурядице в области сексуальных отношений среди учащихся и рабочих. Следует знать: в основном герои повести Малашкина были встречены молодежной аудиторией крайне недружелюбно. Чем же возмутила подрастающее поколение идея повести?

Обратимся за ответом к речи И. Чужака, произнесенной им на так называемой тринадцатой афинской ночи{10}. Стоя на столе перед несколькими парами юношей и девушек (последние, замечу, были одеты в газовые прозрачные платья), он, как заправский оратор, вещал: любовь красива и свободна только до тех пор, пока есть необходимость в Другом. Ведь марксизм говорит: сознание необходимости — это и есть свобода. В любви люди дополняют друг друга, и лишь из такого сочетания может получиться «полный человек». Поэтому нарушение гармонии, появление диссонирующих ноток должно приводить к разрыву связи. В противном случае отношения перерождаются в насилие одного пола над другим. Следует ли избегать разрыва? — задавался риторическим вопросом студент. И отвечал в категорической форме — нет. Ибо это вполне закономерно. И затем Исайка конкретизировал свою мысль: живя в «иных» условиях, он встречает женщину — товарища (или наоборот) по делу и взглядам, у них зарождаются общие интересы, они начинают дополнять друг друга, и тем самым зарождается новая связь, а предыдущая с полным сознанием необходимости расторгается (см.: Малашкин 1928: 91). При всем желании обыватель был не в состоянии самостоятельно разобраться в хитросплетении речи Чужака. Ее идейный фундамент — смесь положений Платона и Ф. Энгельса.

Платон, как хорошо известно, в диалоге «Пир» вложил в уста Аристофана старинный миф о том, что прежде люди были трех полов: мужского, женского и третьего — андрогин, последний сочетал «в себе вид и наименование обоих полов». Андрогины замыслили совершить восхождение на небо, чтобы напасть на богов. И тогда Зевс придумал, как положить конец буйству андрогинов — он их разрезал пополам. С тех пор, утверждает древнегреческий комедиограф, каждый из нас — это половинка человека. И поэтому всякий ищет соответствующую ему половину. Когда кому-либо случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает удивительное чувство привязанности, близости и любви. В иных случаях поиск (и вместе с тем ошибки — временные связи) должен продолжаться сколь угодно долго до тех пор, пока в результате свободного выбора не будет найдена именно своя половина (см.: Платон 1970: 116—120). Отсюда, по Чужаку, неотвратимость стремления к любовным переживаниям (т. е. к воссоединению половинок) оправдывает необходимость эротических проб и ошибок.

Скажем без обиняков: мрачноватые, а порой и просто примитивные суждения ни в коем случае не свидетельствуют о господстве в ту пору сексуального единообразия. Отнюдь. Фактическая картина отличалась существенной мозаичностью: наряду с безликостью (отчужденностью) получили распространение экспрессивно насыщенные практики. Несколько беглых зарисовок, надеемся, прояснят данное соображение.

По наблюдению литератора В. Кетлинской, появился слой молодежи — и мужской, и женской, — балансирующей на грани проституции. Писательница, в частности, описывает такую историю. Работница N в 16 лет полюбила некого парня. Он обещал жениться, но, когда девушка пошла навстречу его домогательствам, сказал: «Ты потаскуха, раз отдалась без сопротивления», — и не женился. Теперь она «просто смотрит на вещи». Молодая женщина отрицает проституцию, наверное, даже возмутилась бы, если бы ей предложили деньги. Но «кавалеры» преподносят ей подарки, приглашают в театр и в кино, «чего я никогда не смогла бы достать себе на свои деньги», — размышляет «жертва» распределительной экономики (см.: Кетлинская, Слепков 1929: 52).

Другой типаж — гипертрофированная экспрессия — выразительно очерчен в письме молодой работницы. Она, в частности, сообщает подруге: «Я стала гуляка, мне не хватает времени, оно у меня идет как-то беспорядочно, но страшно разнообразно и весело. В общем живу увлечениями первой молодости <...>. У меня было увлечение очень серьезное с весны и всё лето. Это жгучий брюнет с глазами полными огня <...>. Это первый, кто дал познать все прелести любви. И так день за днем идет моя молодость <...>. Этот брюнет просил взаимности, но я еще так молода <...>. У меня бродит ветерок. Я считаю, лучше быть кумиром многих, чем одного» (Григоров, Шкотов 1927:165).

И наконец, случай восприятия сексуальности в неразрывной связи телесности и духовности, как жизненной ценности. «Половая жизнь, — рассуждает 19-летняя студентка Коммунистического университета из