Книга Золотое пепелище - Валерий Георгиевич Шарапов

и о том, что Каяшевы уехали, не уплатив за молоко.

«И все-таки глуповато как-то, – признал Чередников, – городским дачникам, людям небедным, ссориться из-за пары рублей с единственной молочницей в поселке? К тому же не вяжется с этой самой дамочкой».

Он вспомнил Ирину Владимировну, ее не по чину царственную осанку, голову, посаженную гордо, – такую носят не модистки, а королевы крови, пусть в изгнании. Безукоризненная прическа, шикарная ажурная шаль на плечах, белые красивые руки, ногти отполированные, как перламутр внутри речной раковины – и ровные, белые зубы (что само собой бросалось в глаза сыну стоматолога). Можно было смело утверждать, что абсолютно такой же она была десять лет назад и будет еще лет сто.

Что, и вот эта королева сбегает, чтобы не платить молочнице? Да еще, собравшись вмиг, увозит с собой маму без ног? И ведь Вероника Матвеевна неоднократно при нем говорила Дусе о том, что на этот раз они точно станут «упрямыми зимовщиками».

«Что ж, может, резко что-то изменилось, обстоятельства, или приехал особый профессор, которому срочно надо показаться той же маме? Возможно, что-то случилось. А что может случиться? Залили соседей снизу в квартире на Беговой – да кто ж уезжает, не перекрыв воду… а может, просто-напросто кто-то приехал, родичи, и надо встречать немедля? Уехали и забыли просто о долге молочнице, бывает».

Если задаться целью, то предположить можно что угодно, пусть и с натяжкой. Однако если критично подойти к делу, то… вряд ли.

Тут Шурику почему-то вспомнился язва Беленький, Леонид Моисеевич. Как-то раз, устраивая выволочку по поводу недооформленного отношения и услышав от Саши мямлю: «Так я и ж представить не мог, что…», он тотчас вцепился, аки бульдог:

– Отсутствие воображения, недопущение инвариантов, неумение смотреть хотя бы на шаг вперед – это первая группа инвалидности для правоведа! Фантазия нужна не только поэту, она и в математике необходима, и прежде всего в юриспруденции! При отсутствии опыта… кхе, и тем более ума – это качество величайшей ценности.

Саша, осмелевший от отчаяния, вякнул:

– Так что ж делать, если нет!

– Развивать! Читать книжки, друг мой, – отрезал старый адвокат, – раскачивать свое хромое воображение, умение моделировать. Не бывает ситуаций невиданных, неслыханных. Нет ничего нового под солнцем, запомните это.

И все равно не хватало Саше воображения представить, чтобы боярыня Каяшева сбежала, воровато озираясь, от копеечного долга. Представляя это благородное семейство как оно есть и всю эту ситуацию, куда проще представить, что… ну да, что с ними что-то стряслось.

«Что-то стряслось», – и снова абсолютно по-детски засосало под ложечкой при одной мысли, что там, на даче, все-таки есть подпол, а в нем…

Так, а вот это уже ненужное допущение. Воображение, умение моделировать – премило и хорошо, но лишь с точки зрения старого адвоката, а что на это скажет старый же капитан милиции?

Воспоминание о том, что за каждый свой бессмысленный сегодняшний шаг придется держать ответ перед Порфирьичем, отрезвило быстрей нашатыря. Чередников немедленно опомнился – и с удивлением понял, что стоит, как баран, перед пепелищем Каяшевской дачи.

«О как. Вот тебе и бездны подсознания», – в детстве и юности Шурик неоднократно пробирался в мамин потайной шкафчик с потенциально нежелательными книгами, потому и труды Фрейда, Юнга, Иоффе, Залкинда и прочих основоположников и оправдателей психоанализа перечел не по разу (потому что с первого раза ничего не понял). Да и после нескольких штудий осознал лишь то, что, если он, Саша, съел все пирожные зараз, виноват в этом не он, а подсознание.

Но теперь-то все куда серьезнее! И, возможно, причина того, что он, теперь уже участковый Чередников, стоит, пялясь в черные жирные головешки, в том, что что-то внутри препятствует тому, чтобы просто идти и выполнять «устное указание» старшего по должности.

Пепелище выглядело так, как и должно было выглядеть: груда обугленного хлама. Посреди торчала покосившаяся кирпичная труба от голландки. Шурик автоматически отметил закрытое поддувало, стало быть, печь не топили – это и понятно: теплынь на дворе, чистый парун. Участковый все стоял, переминаясь с ноги на ногу, и колебался: если сейчас лезть осматривать пепелище, то сапоги снова приобретут колхозный вид, а он их перед визитом к руководству отскипидарил до блеска. И все-таки надо.

Влез Саша в самую чернь. Нежданно-негаданно его охватил настоящий сыщицкий азарт, подогреваемый странным, ни на чем не основанном ощущении, что вот-вот обнаружится нечто до холода в поджилках жуткое, захватывающее и то самое, что навеки преобразует его из салаги в сыщика.

Правда, это что-то никак не появлялось. Он один раз обошел периметр, второй, и вновь, и вновь, как заведенный, бродил вокруг обгоревшей печки, точно надеясь на то, что если не отклоняться от заданного направления – от центра к периферии, – то все обязательно получится и сами собой прыгнут под ноги какие-то неопровержимые улики, которые обличающе укажут на умышленный поджог или, там, следы какого-то иного злодеяния.

Улики ниоткуда не выпрыгнули, зато он наткнулся на совершенно другое: охваченный этим воодушевлением, кружил, точь-в-точь шахтенная лошадь, сначала по часовой стрелке, потом и против таковой и не сразу ощутил, как в пятку, пробив подошву, воткнулся гвоздь.

Саша заметался, запрыгал на одной ноге. Заметались и панические мысли, основанные на детских страхах, внушенных мамой с пеленок: ну все! Столбняк, гангрена, ампутация. В то время, когда он уже видел себя на деревянной ноге, оплывшего, в несвежей байке и трениках с ушитой штаниной, забивающего козла во дворе, за плечом раздались шаги и голос, хорошо знакомый, с хрипотцой, произнес:

– Вот так так. Как же это?

Саша тотчас забыл о своих бедах, замирая, обернулся – и убедился, что знаком ему не только голос. Идеально выбритое, открытое лицо, прямой нос, красивые светлые глаза под высокими, неожиданно темными бровями, выдающийся подбородок с ямочкой, мягкая светлая шляпа, великолепный кофейного цвета костюм, летнее пальто через руку, сияющие, как зеркало, ботинки, щегольская трость.

Скромную улицу украсил собой Павел Павлович Волков. Шел так, как будто все окружающее то ли принадлежит ему, то ли вообще им создано.

«Вот это да! Как же удачненько», – порадовался про себя Чередников, немедленно воскреснув.

– Вот тебе и здрасте, – произнес актер, шевельнув концом трости какую-то