Книга Киммерийский аркан - Михаил Боровых

class="p1">— Чародейка Айрис выпустила мою кровь, Доржа-хан сожрал мое сердце. Три года блуждала тень моя по степи неупокоенной.

— Мы успокоим твою тень, и ты сумеешь взойти в небесный чертог героев. Я клянусь тебе в этом, сын мой, Конан. Твоя очередь, Дагдамм, выйди и отправь к брату верных скакунов, чтобы легко скакал он по всем девяти небесам.

Полуобнаженный Дагдамм с кривым ножом к руке, подошел к коням.

Он схватил саврасого за гриву, и перерезал ему горло. Хлынула кровь, животное забилось и стало заваливаться набок. Остальные кони испуганно заржали, но их держали крепко. Еще восемь раз вздымался нож Дагдамма и еще восемь туш одна за другой рухнули к подножию холма.

Царевич был весь с ног до головы залит кровью, бешено горели глаза на измазанном алым лице.

Дагдамму подали топор, и он обезглавил коней так же одного за другим.

Потом его люди отнесли головы и возложили их на костер, а туши потащили дальше. Мясо будет зажарено, сварено, запечено, потушено и приготовлено любыми другими способа и съедено во время пиршества.

— Теперь моему сыну есть на ком скакать. Кто же будет стеречь его покой?

К Дагдамму подтащили старого волкодава с облезлой шкурой. Некогда это был могучий зверь, но сейчас он еле волочил ноги от дряхлости и только тоненько взвизгнул, когда Дагдамм пронзил его грудь.

Пса тоже положили на костер.

— Кто будет служить моему сыну, кто подаст ему чашу кумыса, кто снимет с него сапоги, кто сварит для него пищу?

Воцарилось молчание. Киммирай обычно не приносили в жертву людей, кроме исключительных случаев, связанных с большой войной или эпидемией, и ограничивались тем, что сжигали чучела, изображавшие слуг. Но потом раздался старческий голос.

— Великий господин, разреши мне уйти вместе с твоим славным сыном на небеса!

Вперед шагнул согнутый старостью раб-вендиец. Всех прочих рабов погнали из лагеря, но этому разрешили остаться ввиду близости его к семье кагана. Старый Пурушта был слугой Конана и Дагдамма, когда они были малыми детьми, и ходил за ними внимательнее любой няньки.

— Великий каган. — с трудом опустился на колени Пурушта. — Окажи мне честь, дай мне уйти с Конаном!

— Да будет так. — кивнул Каррас. — В знак благодарности за твою службу, мы окажем тебе особую милость. Ты ляжешь на костер уже мертвым.

— Я твоя жертва, великий каган, пусть сбудется реченное тобой. Правь же девяносто девять лет, мой повелитель.

Пурушта проковылял к Дагдамму.

Царевич положил огромные руки ему на голову. Те, кто стоял близко, разглядели в глазах Дагдамма смятение. Он не хотел убивать своего слугу, который бинтовал его первые раны и рассказывал ему на ночь сказки. Но Пурушта шепнул что-то, и Дагдамм закрыл глаза, а затем в одно движение сломал тонкую шею.

Толпа дружно выдохнула. Пурушта был всего лишь рабом, но поступок его свидетельствовал о большой силе духа. Так раб показал владыкам Степи, что значит настоящая верность.

— Народ киммирай, все вы видели, что сделал этот раб. — сказал Каррас. — Он займет свое место рядом с моим сыном. Пусть Пурушта верно служит Конану на небесах. Но на кого будет ставить ноги мой сын, войдя в шатер? Тащите сюда этого шакала. — тихо шепнул он названным воинам и те приволокли упиравшегося и отчаянно что-то кричавшего Туя-нойона.

Когда киммирай узнали, что к смерти их царевича причастны алта, чей каган съел сердце Конана, они набросились на всех алта, что были в их лагере. Кого-то убили на месте, кого-то обратили в рабов, а Туя-нойона, двоюродного брата людоеда Доржи, скрутили ремнями и так и держали связанным.

Туя был человек злобный, при дворе Карраса он оказался потому, что в ссоре убил своего брата и вынужден был бежать. Но это был человек глупый, пустой и пьяный и потому Каррас считал его безвредным и держал при себе вроде шута, выиграв немало пари на то, сколько Туя-нойон может выпить, прежде чем упадет с седла.

Туя поводил по сторонам налитыми кровью узкими глазками, будто не веря, что все что происходит с ним творится на самом деле, а не в пьяном сне.

— Великий каган! — вопил он. — Великий каган!

Каррас не даровал Туя-нойону легкой смерти. Ему заткнули рот кляпом, обвязали голову веревкой, чтобы он кляпа не выплюнул, и привязали к столбу рядом с изваянием Конана. Приговоренный к мучительной смерти, он еще бился и дергался, но о нем почти тут же забыли.

Снова раздался зычный голос Карраса.

— Мой отец, Конан, великий правитель, первый каган степи, говорил так: один киммирай стоит девяти гирканцев. Значит за смерть одного киммирай должно умереть девять гирканцев.

Привели девятерых пленников из народов мужонов и татагов, и, тыча копьями в спину, поставили на колени. Каррас, вооружившись тяжелой булавой на длинной рукояти одного за другим убил их. Короткий взмах булавы — влажный хруст разбитого черепа. Чтобы на небесах убитые гирканцы служили Конану, их трупы бросили в специальную яму, которую нельзя было назвать могилой, потому что кроме тел туда свалили нечистоты.

— Кто же согреет моего сына ночью? — спросил наконец, Каррас, и киммирай замерли в ожидании, увидят ли они в этот раз настоящее самосожжение во имя любви, или все обойдется простой куклой.

— Великий каган. — раздался женский голос. — Позволь мне уйти за твоим сыном! Я была его женщиной в этом мире позволь же быть ей и на девятом небе.

Каррас на миг будто растерялся.

— Мое имя Гульджахан, о великий каган.

Тут Грим, который довольно равнодушно взирал на предшествующие зверства, встрепенулся. Потому что у помоста, на котором восседал Каррас, стояла на коленях самая прекрасная женщина, которую он видел в своей бурной жизни. Она была высокой и стройной, тонкой и изящной. Волосы ее были темными, как ночь, но подобно тому, как с годами в волосах начинает серебриться седина, так ее волосы в свете угасающего солнца вспыхивали ярко-красными огнями. У Грима не хватило бы цветистых кенингов, чтобы описать красоту ее лица, но стоило только женщине взглянуть на него, асир будто провалился в большие темные глаза, окруженные пушистыми ресницами.

Вся великая асирская тоска, так долго жившая в его душе, ушла.

Сердце Грима забилось быстро, как после быстрого бега. Он готов был на все, лишь бы ощутить поцелуй этих полных губ, сейчас закушенных до крови.

— Но зачем же тебе умирать? — спросил он, совершенно забывшись.

Каррас воззрился на Грима так, будто заговорил не асир, а вверенный ему священный конь.

Дагдамм совсем уж по-звериному зарычал.

И вновь молчание повисло над лагерем, только Туя-нойон