Книга Рыжая из Освенцима. Она верила, что сможет выжить, и у нее получилось - Нехама Бирнбаум

Кто-то говорил, что наш город и соседние города эвакуируют, чтобы их не разбомбили. Я не знала, кому верить. Впрочем, времени на размышления у меня не было – а ведь раньше я думала, что в мире нет хуже работы, чем у швеи и портнихи.

Как-то утром после дождливой ночи мы проснулись в сырой, зеленой грязи. Грязь забилась мне в рот и глаза.

– Война должна скоро кончиться, – сказал Ехезкель, счищая мокрую грязь с маминой спины.

– Она кончится, – твердо сказала мама. – Это не может длиться долго.

Она обняла Ехезкеля за плечи, а он положил голову ей на плечо.

– Поешьте что-нибудь перед работой, – сказала мама.

Я открыла чемодан, и мама вытащила кое-что, чтобы мы подкрепились утром. Запасы еды иссякали, и я страшно нервничала, глядя на убывающие продукты. Мама дрожащей рукой вытаскивала хлеб и отрезала нам по маленькому кусочку, а себе самый маленький. За те десять дней, что мы провели на заводе в Чехее, она постарела на десять лет. В воздухе летала кирпичная пыль. Мы открывали рты, чтобы откусить хлеб, и вдыхали кирпичную пыль. Мы кашляли от пыли, оседавшей на языке и в горле. Пальцы дрожали от голода. Хлеб, чудесный мамин хлеб, стал черствым, как кирпич. Сердце у меня билось неровно. В последние годы, когда венгры захватили Красну, еды у нас было немного, и я знала, каково это, ложиться спать чуть голодной. Но прежде никогда не испытывала настоящего голода, который буквально разрывает твои внутренности, который постоянно требует чего-то, чего ты не можешь дать.

Сама мама почти не ела. Всю прибереженную еду она отдавала нам и понимала, что этого слишком мало. Когда я носила кирпичи, то представляла себе мамины торты и пирожные, особенно ее добош[10]. Как бы мне хотелось сейчас засунуть их себе в рот – ощутить легкость взбитых белков и нежность сахара, растекающегося по поверхности, словно лодочки по ручью. Мне хотелось засовывать пирожные в рот и глотать, пока живот не раздуется так, что юбка вот-вот лопнет. За последние несколько дней юбка стала мне так велика, что начала соскальзывать. Мне приходилось подвязывать ее резинкой, чтобы не свалилась.

– Марш на завод, ленивые крысы! – заорал солдат.

Он держал ружье на изготовку, и мы поднялись и побрели к заводу, чтобы он нас не пристрелил. Я глотала пыль, и мне страшно хотелось пить, но я знала, что за весь день не смогу выпить ни капли. Вокруг ног шныряли мыши и крысы.

– Бери это! – солдат указал на горку кирпичей у своих ног. – Неси на поле!

Я нагнулась, чтобы собрать кирпичи, а он ударил меня по спине. На секунду я замерла, слезы подступили к глазам. Когда стала набирать кирпичи, выскочила большая крыса. Куча кирпичей была почти с меня величиной. Она доходила до подбородка. Я сделала шаг, но идти было тяжело, потому что кирпичи упирались в колени, не позволяя им сгибаться. Шла максимально быстро, потому что, когда идешь медленно, солдаты сразу же начинают тебя бить. Узкая, извилистая тропинка вела к полю, где другие рабочие что-то строили. Длинный путь до поля был протоптан теми, кто носил кирпичи, между множеством деревьев. Я сосредоточивалась на дыхании, старалась не вдыхать пыль и забывала обо всем. Делала шаг за шагом, хотя кирпичи были безумно тяжелыми. В душе моей царило полное опустошение, а я была страшно голодна.

Неожиданно прямо перед собой увидела женщину, висящую на дереве. Секунду я смотрела на нее. Это была наша соседка, невестка госпожи Вальдман. Выросла она в соседнем городке в весьма богатой семье. Женщина эта всегда вела себя очень достойно, разговаривала вежливо, мы завидовали ее образованию. Повешенная издала низкий, ужасающий крик – я не могла понять, как подобный звук может исходить от такой красивой дамы. Тело невестки госпожи Вальдман было изогнуто под невероятным углом, руки связаны за спиной, колени согнуты. Достать до земли она не могла, но могла упереться в ствол дерева.

Женщина снова закричала. Тело ее содрогнулось, шарф упал с головы. Вокруг нее стояла толпа гогочущих солдат. Они прикуривали друг у друга. Женщина закричала, и солдаты захохотали еще громче. Лицо женщины побелело, она потеряла сознание. Солдат брызнул на нее водой, она очнулась и снова закричала. Солдаты еще немного посмеялись, отпустили веревку, и женщина рухнула на землю. Руки и ноги у нее были скручены. Она не двигалась. Меня вырвало, я быстро подобрала брошенные кирпичи и потащила туда, куда было велено.

Когда я вернулась в нашу палатку, там уже была мама. Я кинулась к ней.

– Я тоже это видела…

– Что происходит? – рыдала я. – Почему такое происходит?!

– Не знаю, детка, – ответила мама и погладила меня по голове. – Бог нам поможет.

Вернулась Лия – с абсолютно белым лицом.

– Вы это видели? – спросила она.

Мы обе кивнули. Лия села рядом, и мама обняла нас обеих.

– Ложитесь спать, девочки, а мне надо дождаться Ехезкеля.

Я решила не говорить ей, что видела, как солдаты точно так же поступают и с мальчиками тоже. Никто не заснул, пока Ехезкель не вернулся. Увидев, что с ним все нормально, мы вздохнули с облегчением.

На следующий день я увидела, как солдаты подвесили двух девушек на деревьях за связанные за спиной руки. Я знала их – они жили в нашем городе и происходили из богатых семей. Может быть, венгры имели что-то против богатых? Меня никто не трогал. Девушки были смертельно бледны. Они явно испытывали невыносимую боль. Я видела, как солдаты подвешивали и мальчиков тоже. Солдаты и жандармы вели с нами жестокую игру. Они подвешивали людей на деревьях, пока те от боли не теряли сознание, а потом приводили их в чувство, чтобы те страдали еще сильнее. В лесу раздавались дикие крики.

Вечером мы собрались вокруг печи, чтобы приготовить какую-то еду. Там мы встретили нашего соседа, господина Вальдмана. Он поглаживал бороду с самым мрачным видом.

Когда умер мой дед, господин Вальдман позволил нам бесплатно остаться в нашем доме. Он знал, что мы не в состоянии оплачивать счета. Он учился вместе с зэйде и каждый год в день его смерти устраивал поминальный обед, а мама готовила ванильный ругелах[11] для всех гостей. Дочь господина Вальдмана стояла рядом. Младенца своего она привязала к груди. Мы с Лией поднялись на цыпочки, чтобы заглянуть ему в лицо.

– Оооо, привет, Элияху, – проворковала Лия и легонько ущипнула ребенка за щечку.

– Он уже такой большой! – сказала я.

Лия улыбнулась, и младенец что-то заворковал