Книга Ваше Сиятельство 4 - Эрли Моури

давай…» — после недолгой паузы снова его голос: — «Давай в субботу или в воскресенье. Если тебе нужно срочно, то приезжай не раньше, чем часа через два».

— Так, отлично! Пиз*ец как отлично! Елецкий оказался не таким уж мудаком, — пересказала баронесса Родерику свое понимание сообщения от графа. — До субботы мы ждать не будем, а отправимся к нему через два часа. Вызовем виману. Самую крутую, — решила она, подумав, что её визит на вимане, скажем «Гермесе» компании «Серебряная стрела», наверняка потрясет Елецкого. А потом её фантазия пошла дальше и превратилась в жесть какую крутую идею, которую Талия захотела немедленно воплотить.

— Родерик! — воскликнула она так, что призрак подскочил до самого потолка. — Сколько у нас там денег⁈

— Знать не могу, моя прелесть. Ты же так прекрасна в своей расточительности: колье с бриллиантами, серьги с изумрудами, тысячу рублей чаевых за вчерашний ужин… Но ещё примерно… — призрак на миг задумался. — Точно было три нераспечатанных пачки пятисоток, две разорванных по пятьсот и сто. А что случилось? Нужно ещё принести?

— Нет. Этого пока хватит. Мы купим виману. Купим жесть какую крутую виману! И наймём своего пилота, — она вспомнила забавного мужичка — Егора из службы воздушного извоза «Филин», который её подвозил в сады Гекаты и никак не хотел сажать летающую машину в нужном месте. Номер его эйхоса был, и от хорошего заработка тот мужичок точно не откажется. Оставалось, наговорить ему сообщение. Пусть немедленно летит за ней. Из гостиницы сразу в салон летающего транспорта и потом к Елецкому.

* * *

Ковалевская ждала ответа на свой очень тяжелый вопрос.

Я вспомнил Светлану, именно тот момент, когда мы сидели в её «Электре» и слёзы текли по щекам виконтессы. Да, Ленская умеет играть, но тогда её слёзы были самые настоящие и слова были настоящие, впрочем, как и мои. Но слёзы здесь имеют мало значения. Сколько их будет ещё в жизни Ленской или той же Ольги Борисовны! Наверняка немало. Если отстраниться от ситуации, взглянуть на всё происходящее с высоты множества прожитых жизней и множества смертей, то передо мной вечная человеческая игра: кто кого больше любит; кто важнее; кто сильнее или кто богаче; кто для кого больше сделал или кто кого сильнее обидел — всё это с небесных высот кажется совсем неважным, мелким и недостойным внимания. Но я пришёл в эту игру по своей воле и буду играть, окунувшись в неё с головой, переживая всё так, как пережил бы настоящий Саша Елецкий и даже чуть острее. Вот только кроме переживаний у меня имеются мои личные жизненные принципы. Сейчас Ольга хочет, чтобы я доказал своё отношение к ней ценой расставания с человеком, который появился внезапно как вспышка и стал очень близок. Нехороший поворот. Я не рассчитывал на такой ещё несколько минут назад.

— Ты можешь сейчас взять эйхос и сказать, что для тебя важнее я, и ты не можешь встречаться с ней, потому что очень дорожишь отношениями со мной, — говоря это, Ковалевская повернулась к окну и выпустила струйку дыма.

— Оль, у меня есть жизненные принципы, и я ими очень дорожу. Один из них: я не предаю людей, которые доверились мне, — сказал я, вдохнув табачный дым и чувствуя сожаление, что приходится это пояснять Ковалевской. — Света доверилась мне, и я её не предам.

— Всё ясно. Честно говоря, я и не ждала другого ответа, — княгиня выбросила наполовину сгоревшую сигарету и подошла к своей сумочке. — Хочешь поделюсь тем, что не хотела говорить?

— Да, конечно. Я любопытен, особенно до твоих секретов, — я натянул улыбку на лицо, хотя она вышла, наверное, предельно кислой.

— Я думала, что могла бы стать графиней. Вот ты сказал о статусе, а для меня он не так важен. Да, я могу задирать нос и быть высокомерной, но в то же время я умею жертвовать, — она достала свой эйхос и проверила сообщения.

— Оль, я тоже могу жертвовать. Такими вещами, как деньги, комфорт, положение в обществе и всякие блага — легко. Но есть кое-что такое, чем жертвовать нельзя, иначе перестаешь быть собой, — я тоже выбросил сигарету — она будто потеряла вкус.

— Сейчас ты снова о принципах, да? — Ковалевская подошла вплотную, заглядывая мне в глаза.

— И о них тоже. А также о доверии, отношениях с близкими людьми, — ответил я.

— Я знаю, — она приподнялась на носочках и поцеловала меня в губы. — Ты думал, я сейчас уйду, оставив тебя Ленской? Нет, Саш. Я не уйду. Иногда очень полезно ставить себя на место другого человека. Я поставила себя на место Светланы, и спросила, хочу ли я, чтобы ты меня тоже однажды предал, если кто-то другой когда-то озадачит тебя сложным выбором. Поэтому, твой ответ, хоть и был для меня неприятен, но он мне понравился — вот такой парадокс. И я знаю, что ты переспал с ней. Секс — это не предательство. Предательство бывает в сердце, а не где-то там, ниже пояса.

— Я тебя люблю! — я обхватил её, прижал к себе в первый миг излишне грубо, и принялся целовать.

— Я тебя тоже люблю, — отозвалась Ольга, когда её губы освободились. — Давай проведаем твою маму и, если всё у неё хорошо, может она отпустит нас за туфлями. Сейчас ещё нет пяти, — она глянула на часы.

Мне хотелось её сейчас же повалить на кровать, раздеть как прошлый раз и заставить надолго забыть о туфлях. Ольга это почувствовала, сполна ощутила, как моя твердь стремится к ней.

— Саш, идём, — она попыталась отстраниться.

— Да, маму проведать надо, — согласился я.

Когда мы вошли, Елена Викторовна всё просматривала материалы из папки Скуратова, наверное, делая это уже не первый раз. Вряд ли она искала какое-то подтверждение тому, что Майкл представлял для нас опасность. Скорее всего, графиня хотела как можно больше знать о человеке, который так невероятно вскружил ей голову.

— Мам, как ты? — спросил я, проходя в комнату.

— Как я? Я в ужасе, Саш, от происшедшего. И чтоб ты знал, Майкл пострадал очень сильно: у него, наверное, перелом, ушиб рёбер и разбито лицо! Бедный Майкл! Он же ещё мальчишка, как и ты, а ему сразу столько боли от нашей семьи! — она снова поджала губы, борясь с позывом заплакать.

— Мам, ну прости, — я подошёл к журнальному столику, увидев там рядом с фото британца деньги. Наверное, те, которые я запросил у графини.

— Ладно уже, простила. Только от этого никому не легче. Вот твои три тысячи, —