Книга Качели Ангела - Елена Воздвиженская

многоэтажки на городской окраине.

– Ну, мать, прощай. Сейчас будет вокзал, выхожу, – улыбнулся мужчина Степановне.

– Счастливого пути тебе, сынок, – ответила ему старушка.

День пролетел, как не бывало, после магазина пошла Степановна к своей давней подруге, землячке Евдокии, та уж давно в город перебралась, к детям. Попили чаю с черносмородиновым вареньем и мятой, поговорили по душам, вспомнили и годы прежние, как это у старух водится, и всех знакомых перебрали, кто как живёт, да чем болеет. Маленький внучок Евдокии всё крутился возле старушек, ластился к ним, показывал Степановне свои игрушки и рисунки. Но вот часы показали три часа, пора было и в обратный путь собираться. Простились подруги до следующего приезда:

– В наши годы, – посмеялась Степановна, – И не знаешь, где в следующий раз встретимся, здесь ли, али уж на том свете.

– Да ну тебя, Степановна, с такими шуточками, – махнула на неё Евдокия, – Ты вон какая у нас шустрая, тебе ещё жить да жить.

– Мне недавно сон такой приснился, – вдруг, посерьёзнев разом, продолжила Степановна, – Будто вижу я Саму Богородицу, нет, ты подумай, это мне-то грешной такое видится. Ну, вот значит, иду я будто по дороге, каменистой такой, твёрдой, как в пустыне, ни кусточка кругом, ни травинки. Сил у меня уже нет, пить хочу, а воды не видно, ни речушки, ни лужицы даже, ну, как есть говорю, пустыня. Я и идти уже не могу, на колени упала, взмолилась к Божьей Матери, помоги, говорю, Заступница. А пустыня огнём горит, пламя кругом появилось, откуда ни возьмись, ох, и страшно мне стало, Евдокия! И вижу я, как с неба падает вдруг верёвочка – не верёвочка, тоненькое что-то, голубенькое, гляжу я наверх, а там стоит Она – Владычица Небесная, ласково на меня так глядит, и держит в Рученьках Своих Пречистых поясок голубой, и один конец его ко мне свешивается. Я, недолго думая, ухватилась за этот поясок, и чую, ввысь полетела, да тут и проснулась.

– Да, чего только не привидится во сне, – сказала Евдокия, – всему верить-то не надо.

– Может и не поверила бы, – ответила Степановна, – Да и вовсе бы забыла давно, если бы не кое-что. Уж не знаю, говорить ли, никому я не сказывала пока.

– Так уж заканчивай, коли начала!

– Когда проснулась я, в кровати-то, чувствую прямо горю вся, сердце так и бьётся в груди, надо думаю водички выпить, начала я с кровати вставать, а в руке у меня что-то есть, я пальцы разжала, а там, Евдокия, обрывочек голубенький… Тот самый знать, от пояса.

Евдокия смотрела на подругу круглыми глазами, не находя слов.

– То-то и оно, – вздохнула Степановна, – Я и людям сказать боюсь, решат, что выдумала, для гордости своей и важности, или головой попуталась, а это всё чистая правда.

Пока ехала Степановна в обратный путь, всё перебирала в голове разговор с утренним попутчиком, сравнивая его мысленно со своим сыном, который уже несколько лет не навещал мать. И снова материнское любящее сердце находило ему оправдания и тешило себя тем, что уж в следующее лето непременно приедет Павлуша, с женой и сыновьями, может и на всё лето.

Прошло несколько дней, Степановна закончила свою работу, с любовью положила она Образ Казанской Божией Материна полку шкафа, для того, чтобы завтра передать его в дар сельскому храму, с которым, и в котором, прошла вся её долгая жизнь. Голубой лоскуток с трепетом и благоговением вшила она в хитон Богородицы. Идя на вечернюю службу, Степановна думала, что после окончания подойдёт она к отцу Димитрию и всё ему расскажет как есть про свой сон и про обрывок голубого пояска.

Небо заносило тяжёлыми, нависшими над землёю тучами, за деревней было уже совсем темно, солнце померкло, будто резко наступила ночь, молнии рассекали небесный свод широкими зигзагами, ветер ворошил на лугах стога сена, поднимал пыль на дороге, гудел в листве берёз, росших вдоль улицы, тряс их ветви с такой силой, словно намеревался выдрать деревья вместе с корнями. Во дворах завыли собаки, пастух Михаил спешно гнал стадо в деревню, погоняя коров, щёлкая хлыстом по дороге и покрикивая. В воздухе запахло свежестью, приближалась гроза.

Степановна остановилась, глядя на небо, что-то неведомое тревожило её сердце, предчувствие того, что эта гроза несёт с собой нечто особенное, доброе ли страшное ли, она не понимала, но ясно чувствовала внутри неиспытанную доселе торжественность, словно перед чем-то великим, таким, что изменит, перевернёт всё её существо. Зазвонил колокол к вечерней, и Степановна, словно очнувшись ото сна, встрепенулась и поспешила в храм, благо находился он почти рядом с её домом, разделяли их лишь постройки на церковном дворе – старый покосившийся сарайчик, где хранилась садовая и хозяйственная утварь, да здание воскресной школы, деревянный сруб, крытый шифером.

В храме было тихо, почти не слышен был вой ветра и шум приближающейся грозы с улицы, горели несколько свечей в подсвечниках, да лампады мерцали красными огоньками перед Ликами святых. Строго и мудро глядел Николай Угодник, кроткой любовью светился взгляд Серафима Саровского, духовными очами смотрела на прихожан слепая матушка Матронушка Московская, отражался кровавый отсвет лампады на челах семьи Царственных Страстотерпцев, и над всем сонмом святых, Ангелов и Архангелов, над большой семьёй прихожан храма были Его глаза. Господь взирал на чад своих пронзительным, всепоглощающим, всеобъемлющим и ласковым взором, в самую душу каждого, кто стоял сейчас, склонив голову, под сводами маленькой деревенской церквушки. Ведь Господу неважно огромный ли это каменный собор, архиерейское ли подворье, монастырские стены или деревянный сруб старого сельского храма, с единственным колоколом. В любом месте Он присутствует в Свою полную Силу, во Славе Своей и Любви к сотворенному им миру.

На аналое, где возлагается праздничная икона лежал Образ Казанской иконы Божией Матери, и очи Её полны были неземного света, материнской любви и жалости к чадам, такой, какой мать обычно жалеет неразумное дитя своё, которое по своей же шалости обожгло пальчик – вроде бы следовало отругать и наказать шалуна, однако может ли быть строгим сердце матери, и она пригнёт к себе льняную детскую головку, подует на больной пальчик, утешит и приголубит плачущего озорника, который и сам уж осознал истину материнских наставлений и правоту матери, когда предупреждала она, что огонь горяч.

Где-то, совсем рядом, вдруг раздался страшный грохот, словно молния насквозь прошла стены церквушки, и в трубном гласе грома сотряслась земля. Верующие вздрогнули, многие перекрестились, и осмотрелись по сторонам, но всё, казалось, было в порядке, лишь ветер начал выть заунывнее и яростней.

Началось чтение шестопсалмия. Затворились царские врата. Погасили свечи, потушили яркий свет, и лишь лампады теперь мерцали звёздами в полном сумраке, от того, что небо было затянуто чёрными грозовыми тучами, такими густыми, что ни один солнечный луч не пробивался сквозь них, на улице наступила тьма среди белого дня. Вышел на середину храма чтец, и потекли слова псалма. Ни движения, ни шороха, ни звука. Верующие склонили головы, погрузившись в молитву. Шестопсалмие символизирует собою Страшный Суд. В Церкви существует предание, что Страшный суд будет длиться ровно столько, сколько по времени читается Шестопсалмие. И сейчас, прихожане, предстоя перед Богом во время чтения этих дивных псалмов, помышляли каждый о Суде Божием над нашими душами. Всё не случайно в этих подобранных псалмах, говорится в них о всём пути Иисуса Христа, который проплывает мимо наших духовных очей в эти минуты, о церковных таинствах, установленных Спасителем, о Церкви Христовой. Во время чтения Шестопсалмия душа каждого молящегося проходит этот путь вместе с Господом, и в радостном ожидании спасения раскрывается навстречу Грядущему Спасителю, о Котором торжественно возвещает Церковь: «Бог Господь и явися нам, благословен Грядый во имя Господне!»

Благостную тишину вдруг нарушили крики с улицы:

– Горим!