Книга Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

в самом конце участка.

Потом они прошли в комнату Вариньки. Она мирно располагалась на первом этаже и имела отдельный выход в сад. И здесь Варинька послала мужу признательный взгляд.

«Нет, ты только посмотри, – подумал дед. – Я угадал ее желания. Нет, мы сможем понять друг друга».

Варинька развязала дорожный мешок, где была лишь одна вещь. Русское издание «Анны Карениной».

«Подумать только, из всех книг она решила взять с собой именно эту! Ей-богу, это знак свыше».

– Моя мама! – объяснила Варинька свой выбор. – Она читала ее мне в детстве.

Ганнибал кивнул. Чудесно! Моя жена любит русскую литературу! Она удивительная.

* * *

Варинька и вправду продолжала удивлять деда, да только не так, как ему мечталось. Шли годы, и она все чаще и чаще пресекала его попытки приобщить ее к музыке и магии искусства. Всякий раз, когда Ганнибал садился за пианино и исполнял арию Ленского, она оказывалась не в состоянии сидеть с закрытыми глазами и изображать восхищение. «Хайдеманн» чутко отзывался на движения рук деда, но терпеть не мог Варинькиных прикосновений. Под конец повиноваться им продолжали только черные клавиши, и вместо музыки получался какой-то сумбур вселенского масштаба, но бабушка моя была совершенно лишена слуха.

Но совсем вкривь и вкось дела пошли, когда Варинька выяснила, что на арене в Торнбю устраивают собачьи бега. Она очень скоро стала завсегдатаем ипподрома, причем ее отличал уникальный талант ставить только на грейхаундов. Дом тем временем заполонили журнальчики о собачьих бегах и купоны тотализатора.

Ганнибалу хотелось пробудить шестое чувство в волшебной девушке, в которую он влюбился. Он жаждал участия Вариньки в самом великом номере ее жизни, но милости от нее так и не дождался. И теперь пианино звучало, лишь когда ее грязная тряпка пробегала по клавишам, и выдавало странную пьеску фортиссимо с нагромождением грубых, не связанных между собою звуков и музыкальных гримас.

Да и целого выводка детишек на первом этаже не случилось. И хотя глаза Вариньки пылали огнем, точно уголь в печке, на этом фронте она сподобилась осчастливить Ганнибала лишь одной-единственной дочерью. Дверца, ведущая к сердцу моей бабушки, была заперта и для надежности прикручена к косяку стальными болтами. Кому и чему можно верить, на что или кого опираться, если твоя первая любовь окончила свои дни в пасти гиппопотама?

Однако их маленькая дочурка Ева, моя будущая мать, со своими золотистыми локонами принесла Ганнибалу новую радость в жизни. Всю свою любовь он выплеснул на нее, ибо любовь требует адресата, иначе она уничтожает отправителя.

Со временем серенады Ганнибала стихли, как мужской хор в Петрограде. Так закончился странный туманный сон, приснившийся ему в одна тысяча девятьсот двадцатом году.

Когда дед лежал на смертном одре, вьюнки в саду опали на землю, а пламенеющие маки утратили девственность и лишились всех лепестков. Он умер за много лет до нашего рождения. Может быть, и от разочарования. Когда мы с Ольгой появились на свет, хайдеманновское пианино уже давно бесследно исчезло из гостиной.

* * *

Пока моя сестра Филиппа парит в лучах света, я пытаюсь отыскать смысл в сумасбродстве. Отчего на земле так много страстных натур, как мой дед, и ровно столько же закрытых на замок сердец? Но ответа сверху не поступает.

Ночами мне снится Филиппа. Она непринужденно пробегает по светящемуся всеми цветами радуги бальному залу Господа. Там можно отыскать оттенок, пригодный для описания любого состояния души. Потом я пробуждаюсь, так и не приблизившись к раю. Напротив, я снова сижу на Палермской улице за решеткой детской кроватки. Да и что я могу, с моей большой непутевой головой и огромными неуклюжими стопами?

В знак протеста я ногой открываю дверь в священные залы цвета и красок, срываю ее с петель и на несколько блаженных мгновений оказываюсь в лучике божественного света – это когда я рисую.

Бирюзовый цвет встречается с кармазинным[7], и в ушах возникает сладкая музыка.

В возрасте всего лишь семи лет щеки мои внезапно покрываются алым румянцем, и мне приходится открыть окно. Отец мой улыбается, он явно почувствовал мою любовь к цвету и потому покупает для меня мелки и тюбики с краской.

Я рисую с той самой поры, когда только открыла глаза. Лица, пейзажи, числа, буквы и состояние духа – все это имеет свой цвет. Число четыре лилово-красное, буква «Р» светится циановым[8] цветом, меланхолии присущ глубокий охряный оттенок, а разочарованию – лимонно-желтый. Да, и все это разглядел во мне мой папа.

Глаза точно почтовые голуби

Папа встретил мою мать в небе. На высоте десять тысяч футов[9], где-то над Северным морем. Вторая мировая война закончилась. И Ян Густав – так моего отца звали до того, как он стал моим отцом, – отправился в необычное путешествие.

Его лучшему почтовому голубю, вернее голубке Матильде, предстояло участвовать в Лондоне в торжественной церемонии награждения за то, что она приложила крыло к скорейшему окончанию войны. Матильде должны были вручить особую медаль Марии Дикин. Медаль, которой отмечают беспримерное мужество животных, проявленное во время боевых действий.

Вообще-то отец мой был совершенно обычным человеком, он жил на одном скалистом шведском острове, но при этом обладал необыкновенным талантом в деле приручения почтовых голубей, в особенности таких, что могут покрывать большие расстояния. И талант этот проявился сразу, когда он еще мальчиком стал держать этих птиц. Но сам папа впервые в жизни поднялся в воздух только в тридцатишестилетнем возрасте.

Все потому, что жить он предпочитал на своем острове, в шхерах[10], который был самой удаленной шведской территорией в Балтийском море и стал для папы раем. На острове насчитывалась всего лишь сотня жителей, и можно было пройти его вдоль и поперек и не встретить никого, кроме овец старика Лундеманна. Гости из Стокгольма, как правило, проводили летний отпуск на других островах поближе к большой земле. Значительную часть пейзажа заполняли небо и море, и всякий день они, казалось, принимали новую окраску.

Все местные жители знали друг друга на протяжении жизни многих поколений. Особенно тесные отношения связывали Яна Густава и Свена, с которым он дружил с самого раннего детства.

Березки здесь светились даже в самые безрадостные серые дни. Одетые в белое стволы напоминали Яну Густаву группу цветущих молодых девушек, и в нем пробуждалось будоражащее кровь желание изведать нечто из ряда вон выходящее. Почувствовать, как кружится голова.

Мощное телосложение моего отца заставляло многих красивых местных девушек