Книга Собственность мистера Кейва - Мэтт Хейг

к пьяницам, бездомным королям и мужчинам, закладывающим газеты в киоски, не встречали ли они тебя. Конечно, все было зря. На самом деле мне стоило вернуться в гостиницу и ждать тебя в вестибюле.

Светало, город медленно возвращался к дневной расцветке. К болезненной желтизне старости и умирания.

Я знал, что нужно вернуться в гостиницу. Но я также знал, что если тебя там нет, то меня ожидает невообразимый кошмар. «Брайони!» – кричал я на каждой пустынной улице. Сколько отчаяния было в твоем имени, когда никто не отзывался на него!

А вдруг тебя похитили? Я понимаю, это звучит смешно, даже для меня самого, но я не знал, куда ты подевалась. В твоей комнате не было записки о том, куда ты ушла, а в отсутствие объяснений разум изводит себя самыми ужасными предположениями.

Я медленно пошел обратно, словно время и надежда были сейчас одним и тем же, через площадь Испании, через пустую Испанскую лестницу, мимо дома, где умирал Китс. Проходя мимо фонтана, я ощутил присутствие его духа, одиноко и праздно болтающегося за окном, навеки заключенного в городе, который должен был его исцелить. Но даже Китс, великий толмач души человеческой, не мог дать мне ни капли утешения.

Я вернулся в гостиницу и спросил у человека за стойкой, не видел ли он тебя.

– Простите, сэр, но моя смена совсем недавно началась, – сказал он, не обращая внимания ни на мою боль, ни на странную поэтику своих слов. Он был моложе и не так очевидно походил на человеконенавистника, но я находился в таком бреду, что принял его за предыдущего сотрудника.

К тому моменту меня трясло от страха, а моей голове снова начиналось то самое покалывание и гул.

Я, кажется, пробормотал некое подобие благодарности и потащился по лестнице на третий этаж, а тьма, которую я видел боковым зрением, постепенно рассеивалась.

Если ты там, думал я, в своем номере, то я сейчас обниму тебя, поцелую в лоб, поглажу по голове. Скажу: «Я люблю тебя», а ты ответишь мне: «Прости, я не хотела тебя волновать», и мне даже в голову не придет тебя отчитывать. Облегчение будет таким полным и подлинным, что я просто не смогу тебя ругать. Удивительно, не так ли? То, как наш разум торгуется с судьбой, когда равновозможным представляется любое развитие событий.

Я постучал в твою дверь, тьма сгустилась. Может, ты спишь? Секунды шли, ты не отвечала, и пол коридора качнулся у меня под ногами. Мне пришлось опереться на стену, чтобы не упасть.

– Брайони, ты здесь? Детка? Брайони?

В этот раз никто не сделал мне замечания, но если бы и сделали, я бы вряд ли обратил внимание. Весь мир мог в этот момент исчезнуть из пространства и времени, и я бы не заметил. Значение имело только то, что находилось за дверью номера триста пять, и я уже собирался идти вниз и просить дать мне ключ, как вдруг услышал кое-что. Тебя. Услышал, как твои ноги ступают по ковру.

– Брайони?

Дверь открылась, а за нею стояла ты и терла полные сновидений глаза.

Ты действительно спала или притворялась? Была ли задержка с ответом частью твоего представления? Ты вообще в курсе, что я в курсе? О, тяжкий груз банальных вопросов!

– Папа?

Честно скажу, я никогда не испытывал к тебе столько любви, как в тот миг. Все, что мне было нужно – видеть тебя, целую и невредимую. И вот ты стояла передо мной в мешковатой футболке с принтом Пикассо и зевала, как маленькая. Я знаю, в это с трудом верится, учитывая, что случилось дальше, но я клянусь тебе, что говорю правду. Я хотел обнять тебя, сказать спасибо за то, что ты такое чудо, но произнес другое.

– Где ты была? – я повторял вопрос, а ты отступала в комнату. – Где ты была?

Моя голова горела, в моем мозгу бушевали костры ярости, а залитая рассветным солнцем комната погружалась во тьму. Что-то поднималось внутри меня. Какая-то сила ослабляла меня, заставляла потерять над собой контроль.

– Нигде. Я была здесь. Я только проснулась, – вранье, вранье, вранье. – Ты о чем вообще? С ума сошел? Я здесь была. Я спала.

Я унюхал твое дыхание, то, что пробилось из-под зубной пасты.

– От тебя несет табаком. И выпивкой.

И ты засмеялась. Ты зря засмеялась, Брайони. А потом сказала грубость, которую я образно обозначу как «отстань», потому что не могу написать эти слова, такие омерзительные, что когда я это сделал, когда ударил тебя по лицу, я бил даже не по лицу, а по словам, сорвавшимся с твоего языка, по той чужеродной дряни, что проникла в тебя, по новой сущности, которая хотела к мальчикам и не хотела к отцу. А потом морок развеялся вместе с тьмой, словно некая внешняя сила, давившая на меня, внезапно сбежала, как злодей с места преступления. Я знал, что это конец, что это тот самый переломный момент, когда ветер нашей истории сменил направление, и я до сих пор слышу твои всхлипы, вижу твою ладонь, прижатую к краснеющей щеке, и я сказал это тогда и повторю сейчас – прости меня, прости, пожалуйста, прости меня. Но я знаю, что эти слова – никудышные лекари, и они уже ничего не изменят.

Ох, все тщетно. Я должен остановиться. В чем смысл? Я вижу брезгливое презрение на твоем лице, и если бы я мог вложить свою душу в слова, если б я мог заставить тебя почувствовать то, что чувствовал я, ты бы узнала правду.

Полагаю, я слишком многого ожидаю. Каждый писатель, каждый художник со времен древних людей, малевавших на стенах пещер, пытался найти способ выразить свои переживания, но разве мы хоть на шаг приблизились к тому, чтобы видеть себя такими, как мы есть? Нет. Путь, который нам предстоит пройти, остался таким же, как и был. Как я могу надеяться, что сделаю то, чего не сделал еще ни один писатель?

Говорят, что люди – самый высокоразвитый вид на планете, поскольку наш разум позволяет осознать собственное бытие, а значит, мы способны создавать культуру и искусство. А я смотрю на овец, мирно пасущихся на полях, и думаю – сколько же еще заблуждений выпадет на долю наших высокомерных душ?

Среди скота не найдется аналога нашему Микеланджело, но он и не нужен. Животные принимают свое бытие так, как мы никогда не сумеем. Они не создают этих зеркал – книг, картин, симфонических произведений – с помощью которых мы улавливаем и отображаем свою природу. Они не стали бы делать этого, даже если бы могли. Понимание заложено в них изначально. Все эти человеческие штуки, искусство, религия, наука – что они, как не способ восполнить эту разницу? Будь мы способны на такое же принятие, как животные, у нас бы не появилось ни Сикстинской капеллы, ни «Мадам Бовари», ни «Фантазии и фуги». Все, что мы любим в этом мире, происходит из наших ошибок, из нашей боли. Все, что создает человек, служит лишь одной цели – уменьшить ужас этого мира. Тот ужас, который испытывали и Бетховен, и Китс, и Ван Гог, и каждый великий творец, этот общий ужас человечества, которое блуждает, взирая на темные и ненадежные тени с бо́льшим удовольствием, чем на честные отражения.

Создай мы идеальное искусство, идеальное зеркало, которое отобразило бы реальность, которое позволило бы нам увидеть самих себя со всех сторон, это означало бы конец творческих поисков. Искусство