Книга На руинах нового - Кирилл Кобрин

Но и это еще не всё. В те редкие моменты, когда Ферге не разглагольствует о перенесенных непристойных страданиях, он рассказывает о своей предыдущей жизни, о том, как он разъезжал по России в качестве агента страхового общества, осматривал фабрики, собирал сведения о сомнительных несчастных случаях и катастрофах и, самое интересное, «о зимних поездках по этой огромной стране, о том, как, бывало, целую ночь напролет, в страшный мороз, мчался он, лежа в санях, накрытый овчинами, и, проснувшись, видел над сугробами волчьи глаза, горевшие, как звезды. Он возил с собой в ящике замороженную провизию – щи, белый хлеб, а потом, при смене лошадей, эту провизию на станциях оттаивали, причем белый хлеб оказывался совершенно свежим, будто его вчера испекли» (1, 366). Происхождение этого полуфантастического пассажа вроде бы очевидно – результат чтения Томасом Манном русской литературы, однако здесь можно обнаружить параллель с совсем другими текстами. Вот второй абзац рассказа Кафки «Приговор»: «Он думал о том, как много лет назад этот его друг, недовольный ходом своих дел на родине, форменным образом сбежал в Россию. Теперь он вел в Петербурге торговое дело, которое поначалу шло очень хорошо, но потом как будто застопорилось, на что его друг жаловался во время своих все более редких приездов. Так и трудился он без пользы вдали от дома, и под бородой на иностранный манер проступало хорошо знакомое с детских лет лицо, желтизна которого все более наводила на мысль о развивающейся болезни»[18]. Немец, подвизавшийся в коммерческом секторе в России, живущий в Петербурге и, главное, точимый болезнью. «Приговор» был сочинен в 1912-м и опубликован, а два года спустя, в первые месяцы войны Кафка делает в дневнике набросок, небольшой текст под названием «Воспоминание о дороге на Кальду». Герой отрывка работает смотрителем на узкоколейной дороге где-то в бескрайних русских просторах. Он живет один, пытается как-то наладить быт, но у него не получается – не столько из-за апатии, сколько из-за болезней, которые преследует его. В конце концов самым сильным симптомом становится кашель: «Приступы кашля были такими сильными, что я весь скорчивался, думая, что не выдержу кашля, если не скорчусь и не соберу таким образом все силы вместе. Мне казалось, железнодорожники придут в ужас от такого кашля, но он был им знаком, они называли его волчьим кашлем. И впрямь я начал различать в своем кашле вой. Я сидел на лавке перед хибарой и воем приветствовал поезд, воем же и провожал его. Ночами я стоял на коленях на топчане, вместо того чтобы лежать, и вдавливал лицо в овчины, чтобы, по крайней мере, не слышать воя. Я напряженно ждал, пока не лопнет какой-нибудь важный кровеносный сосуд и не наступит конец»[19]. Томас Манн «Приговор» наверняка читал, а «Кальды» знать не мог, так как этот отрывок был впервые опубликован лишь в начале 1950-х годов. Тем не менее мы видим один и тот же образ России – бесконечного пустого места, в котором затерялись по делам необъяснимой странной деятельности одинокие чужаки, пораженные – и это самое главное – болезнью.

Европейцы, немцы, становятся жертвами болезни на Востоке, но не в экзотических владениях индийских магарадж или китайских богдыханов, а на Востоке Европы. Здесь подозревается источник заразы, поразившей Запад на пике модерности, – а то и не просто подозревается, но прямо указывается на него. В качестве довольно неожиданного подтверждения этому можно привести пример из еще одного прозаического сочинения, написанного относительно недавно. Речь идет о приквеле «Волшебной горы», романе польского писателя Павла Хюлле «Касторп»[20]. Действие в нем происходит в то время, что Ганс Касторп провел перед тем, как отправиться навещать двоюродного брата в «Берггоф». В начале «Волшебной горы» Томас Манн, представляя своего героя, мельком упоминает: «… ему шел двадцать третий год. Позади остались четыре семестра, проведенные им в Данцигском политехникуме…» (1, 56); Хюлле посвятил этим четырем семестрам – а точнее, даже трем – свою книгу; в ней два главных героя – Ганс и город, куда он приехал учиться, Данциг/Гданьск. Хюлле – даже не «польский», а именно «гданьский» писатель; однако его «Касторп» – не только упражнение в занимательном краеведении. Для Павла Хюлле Данциг/Гданьск – место, где сошлись Западная, «европейская», Европа и Восточная Европа, как бы «не европейская» или, скорее, «не совсем европейская». Поэтому именно здесь Ганс Касторп и подцепил свою болезнь – не банальный туберкулез, а ту самую болезнь, которой болеет современный ему Запад. В Данциге (точнее – под ним, на курорте в Сопоте) он безответно влюбляется в польку, которую увидел в компании русского офицера; эти любовники устраивают тайные свидания вдали от своих домов, история банальная, чеховская, если угодно, даже бунинская; впрочем, она находится на периферии повествования. Главный здесь – Ганс Касторп, неиспорченный, склонный к философствованию юный немец из Гамбурга, приехавший изучать полезное, нужное, прогрессивное дело – кораблестроение. Столкновение со смешанным миром Европы и как бы не Европы, точнее, Европы per se и ее отчасти варварской окраины приводит к первому настоящему смятению его душу и ум. Касторп готов презреть свой долг студента, будущего инженера, наследника почтенной северогерманской буржуазной династии – и все ради того, чтобы шпионить за прекрасной полячкой и ее любовником. Этой книгой Хюлле утверждает: Ганс Касторп приехал в «Берггоф» уже духовно-больным, подпорченным; поэтому все, что происходило на Волшебной горе, стало в каком-то смысле лишь увеличенным в масштабах повторением случившегося с ним в Данциге.

Итак, тлетворен не просто «Восток», а «Восток Европы», и, кажется, недуг этот поражает лишь юное поколение. Поэтому в романе Хюлле его добрейший дядя консул Тинапель неожиданно резко выступает против идеи Ганса отправиться учиться на Восток: «С необычной для его флегматичной фигуры экспрессией консул в нескольких фразах изложил краткую историю мира, Европы и, наконец, самой Германии; для Востока как такового в этой схеме высокие ноты вообще не предусматривались»[21]. По мнению консула Тинапеля, опасность, грозящая с восточной окраины Европы, – хаос, готовый в любой миг поглотить с невероятным тщанием и трудом созданный Западной Европой порядок; и если он сам и его поколение еще в состоянии противостоять этому хаосу, то поколение Ганса – вряд ли: «…следует избегать ситуаций, в которых хаос грозит поглотить формы, созданные с огромным трудом. Ничего не значащее слово, минутная слабость, малейшая оплошность могут полностью зачеркнуть плоды многолетних стараний. Просто на Востоке такое чаще случается, хотя рационально это не объяснить»[22]. Отметим два момента. Во-первых, страх хаоса, грозящего с Востока, не поддается рациональному объяснению. Просто страх. А это значит, что болезнь нерационального поразила «европейскую Европу» еще до столкновения с «не совсем европейской Европой». Консул Тинапель так же болен, как и его племянник, – и это несмотря на то, что он принадлежит к вроде бы «здоровому» поколению. Во-вторых, Хюлле – так и хочется сказать, «подобно Гиббону» – дает нам картину ретроспективную, написанную из конца XX века, в ходе которого «хаос поглотил формы, созданные с огромным трудом», как минимум дважды, – и приходил он, заметим мы, не только с Востока. Хюлле пишет о неких происшествиях в Данциге начала прошлого столетия из Гданьска рубежа столетия нового.