Книга Ветеран Армагеддона - Сергей Синякин

Двери коттеджа распахнулись, и из него выскочила муза Алина. Волосы у нее были растрепаны, а глаза безумные. Быстро перебирая полными ногами, Алина помчалась по дорожке. Следом за ней на пороге дома показался сам Кроликов-Зарницкий. Надо сказать, что фамилии он своей не оправдывал, скорее соответствовал псевдониму. Лицо его налилось свекольной нездоровой краснотой, щеки тряслись. Метнув вслед своей музе пустую бутылку, Эдуард Зарницкий завопил:

— И чтобы я тебя больше не видел, интеллигентка хренова! Ты кого учишь? Эдуарда Зарницкого учишь? Я тебе покажу, основы стихосложения почитай! Сама их читай! Эдуарду Зарницкому учиться нечего, Эдуард Зарницкий и так все знает! Эдуард Зарницкий от Бога имеет то, чему ты других учишь, курица! Рифме она меня учить вздумала! Запятые решила за меня расставлять!

Некоторое время он с торжеством смотрел, как его муза бежит по дорожке, часто взмахивая крылышками и безуспешно пытаясь взлететь. Крылышки по сравнению с комплекцией музы Алины были слишком маленькими, и оттого муза казалась похожей на осу.

Заметив соседа, Зарницкий оскорбительно ткнул в Лютикова пальцем и снова заорал:

— Его поэтграмоте учи! Я и сам знаю, что с чем можно рифмовать, а что нельзя! Графоманка! Формалистка! Тебе фельетоны в газету писать, на не стихи сочинять!

Приглядевшись к соседу, Лютиков внезапно понял — водки у того в доме было действительно много. Как и самомнения, что жило в душе Зарницкого.

Кроликов-Зарницкий боевым петухом потоптался на пороге своего коттеджа, потом совершенно неожиданно и неизвестно зачем показал Лютикову кулак, после чего скрылся в доме.

Над экспериментальной обителью стояла тишина.

Она была такой прозрачной, что было слышно, как плачет и вздыхает на маленьком белом облачке муза Алина. Лютиков пожал плечами.

К скандалам он привык. При жизни у него в соседях такой же тип был, каждый раз после выпивки гонял свою жену по лестничной площадке. А выпивал он почитай каждый день. Но тот был мужик грубый и необразованный, в магазине «Овощи» грузчиком работал. Как его можно было сравнивать с Кроликовым-Зарницким? С тем, кого в обществе называли инженером человеческих душ? Тут и сравнивать было нельзя, да вот приходилось!

Он посидел еще немного над блокнотом, задумчиво покусывая самописку, и совсем неожиданно для себя вывел:

Опять горят костры и светятся Стожары, опять слепая ночь крадется по реке. Кричал в траве сверчок, печально лошадь ржала. Твоя рука лежала, как тень, в моей руке. Селил в нас страх камыш невидимым движеньем, и в колокольчик снов звенел звериный лес, и кто-то наблюдал за нежности рожденьем с заоблачных высот чернеющих небес[1].

Прочитал и удивился написанному. Никогда он таких стихов не писал, похоже, что смерть и в самом деле как-то изменила лютиковскую душу.

Нинель прилетела с некоторым запозданием, когда Лютиков уже решил, что музы не будет.

— Успокоился? — кивнула она в сторону домика Зарницкого.

— Молчит, — неопределенно сказал Лютиков. — Староста у него уж полчаса как сидит. Успокаивает, наверное…

— Ты знаешь, что этот козел отмочил? — Муза Нинель сунула Лютикову листок бумаги. — Полюбуйся, шикарные творения! Такого при всем желании выдумать невозможно!

Лютиков углубился в чтение.

Да-а, такое написать было трудно. Даже если очень сильно захотеть. Первое четверостишие выглядело следующим образом:

Мир кружится, ведь годы впереди, Цветы надежд, они шумят, ликуя, И у тебя под кофтой на груди, Горит упрямо ранка поцелуя…[2]

— Так и хочется сказать, ты что же, садист, делаешь? — прокомментировала четверостишие муза Нинель. — Ну, ладно, погорячился, засос оставил, который французы называют знаком любви. Дело житейское, с кем не бывает… Но зачем же женщине груди до крови кусать?! Ты что, вампир?

Лютиков машинально скользнул вороватым глазом по пышным округлостям Нинель, та перехватила его взгляд и зарделась.

— Ты читай, Лютик, читай! — потребовала она.

Второе четверостишие захотелось уже прокомментировать ему самому.

Терял он кровь набратую в деревне, Он в городе уже немало лет — Забыл родню забыл родную землю, квартира, холодильник, туалет…[3]

Да, друзья, вы как хотите, а за такие стихи срока давать надо, как за умышленное причинение менее тяжкого вреда здоровью граждан, повлекшее за собой расстройство психики потерпевшего! Комментарии Лютикова были более сдержаны, но не менее выразительны. Нинель с ним была полностью согласна.

— Вот видишь? А Алка ему только орфографию и грамматику хотела поправить. Так он ее чуть бутылкой не убил. Нет, Лютик, у муз работа нервная, им молоко надо за вредность выдавать…

Она вздохнула и потянулась за блокнотом Лютикова.

— А что у нас? — Нинель сунула носик в блокнот, прочитала неожиданный экспромт подопечного и подняла на него округлившиеся глаза. — Это ты сейчас? Ну, ты даешь, Лютик! Если ты и дальше так писать будешь, мы с тобой быстро отсюда куда-нибудь повыше переберемся! — И жалобно попросила: — Только ты, Лютик, никому не говори, что без меня это написал. Тебе все равно, а мне это нужно! Ну обещай мне, Лютик! Обещай, что ты никому не скажешь!

Люди, которые нравятся друг другу, всегда найдут общий язык.

Тем более его найдут поэт и его муза.

Конечно же Лютиков обещал.

Глава четвертая

К любой жизни нужно привыкнуть.

Худо-бедно, но к своей земной жизни Лютиков привык и адаптировался. С утра, выпив стакан кефира, он бежал на работу, давился по дороге в троллейбусе, потом целый день решал журнальные производственные вопросы, а после трех оказывался свободным и это время целиком посвящал поэзии.

Жена с ним не спорила, понимала, что у каждого человека должна быть своя отдушина. У нее у самой такая отдушина была в лице всезнающих и разговорчивых соседок, с которыми она обсуждала всякие интересные городские события — от появления маньяка в Краснопартизанском районе до неправильного поведения Люськи Николаевой из сорок седьмого дома. Маньяк, несмотря на героические усилия, которые предпринимала царицынская милиция, регулярно раз в месяц резал кого-нибудь у продовольственных киосков, которых в районе было более чем достаточно, а Люська Николаева из сорок седьмого дома с такой же регулярностью, но несколько чаще, меняла любовников. Жене Лютикова нравился сам процесс обсуждения, поэтому вечерами она мужу не мешала, вся отдавалась любимому делу.