Книга Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Я сворачиваю в проулок и снова оглядываюсь. Отлично, за спиной никого. Сердце, правда, не успокаивается, ну да ладно. Раньше мне ведь удавалось уйти от таких же гадов — может, получится и сейчас.

Наверное, попробую дойти до площади. Понятно, что многие люди теперь и близко ко мне не подходят, заметив звезду, но некоторые, наоборот, сочувствуют и специально платят больше. Во вторник какая-то женщина отвела меня за угол и дала сто крон за две сигареты. Вот было здорово! Я сразу побежал домой…

— Что у нас тут?

Черт, это они.

— Говорил я тебе, Оскар, — начинает тот, ушастый, и, не присматриваясь к его гадской ухмылке, я снова даю деру. Несусь по переулку. Камень отскакивает от земли рядом со мной. А потом — ай, что-то бьет меня в спину, прямо под лопатку. Тоже камень, наверное. Как больно! Я чуть не остановился, потому что каждый шаг правой ногой отдается болью в спине, — но останавливаться ни в коем случае нельзя. Шаги преследователей эхом отражаются от стен домов. Или это мои шаги? Или так грохочет мое сердце?

Еще один проулок. Живей налево! Я хотел оглянуться, проверить, ушел ли я от них, но еще не время. За церковь и снова свернуть — направо. Если выскочу к бакалейной лавке, значит, уже почти дома. Я пытаюсь вслушиваться, нет ли сзади шагов, но слышу только свои.

Стоп, а где бакалея? Неужели я дважды свернул направо? Или один раз направо, другой налево? И куда теперь? Почему ноги так устали? Раньше я мог бегать часами и не запыхаться.

Хорошо, налево. Или нет, направо. Забежать в какой-нибудь подъезд и затаиться. О нет. Тупик. Черт! Но, может, я уже ушел от них? Хоть я не могу бегать так быстро, как раньше, все же я намного проворнее почти всех сверстников. Наверное, эти парни плюнули и больше не гонятся за мной.

Просто посижу на корточках в этой подворотне и досчитаю до ста. К тому времени они точно уйдут.

Один, два, три, четыре, пять, шесть… Под лопаткой, куда стукнул камень, должно быть, наливается синяк: если мама увидит, вообще запретит мне выходить… семь, восемь, девять, десять, одиннадцать… честное слово, я бы сейчас предпочел жить где угодно, только не в Праге… двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… лучшее место на свете было, а теперь — теперь только бы отсюда вырваться… шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…

Ох, не может быть. Как они меня…

— Вон он! — орет самый мелкий. — Попался!

— Ага! — откликается тот, ушастый. Снова мерзко ухмыляется.

И каждый из этих четверых будто вырос, стал больше и страшнее, чем две минуты назад.

— Пожалуйста!.. — Я пытаюсь что-то сказать, сам не знаю что. Сердце опять заколотилось — теперь уже не так быстро, зато гораздо резче, словно хочет выскочить между ребрами и найти себе другого мальчика, в котором ему было бы спокойнее.

— Что «пожалуйста»? — спрашивает самый крупный и встает прямо передо мной, скрестив руки и загородив единственный проход. — А, жид?

Я снова досчитал до трех, вскочил и ломанулся мимо него, толкнув его при этом плечом. Кажется, я застиг его врасплох, может, даже ошеломил. Но те трое наготове.

И вот уже они хватают меня, все вчетвером.

— Отстаньте! — кричу я. — Пустите меня!

Я дергаюсь, извиваюсь, пытаюсь кого-нибудь лягнуть — бесполезно. Они гораздо сильнее и понимают это: ишь как гогочут. Высокий, который держит меня за левую ногу, лезет мне в карман. Вытаскивает три веревочных ремня.

— Отдай! Это мое!

— Заткнись, жид, — спокойно отмахивается от меня высокий, как будто я ему уже надоел. — Вон, Томаш, — говорит он и указывает на что-то рукой, в которой зажаты мои ремни. — Годится.

Я влетаю спиной в ствол дерева. Кора сквозь куртку впивается прямо в тело. Зато ноги свободны, поэтому я вскакиваю и бросаюсь между коротышкой и парнем в жилетке. Эти двое послабее — вдруг сумею проскочить и удрать.

Но высокий хватает меня сзади и снова швыряет о дерево — вдвое сильнее. Я врезался головой в ствол.

— Жид, — говорит он, — я пока еще тебя не бил?

— Нет.

— Именно. Еще раз попробуешь финтить — врежу. Тогда поймешь, что жиду не стоит умничать.

Я молча оглядел их всех. Может, тому, в жилетке, — это вроде он Томаш? — чуточку меня жалко.

— Давай, Оскар, — говорит он. — Кидай мне плетенки. Сейчас покажу тебе тот узел.

Все четверо стоят в трех шагах от меня, любуются своей работой. Я уже даже не пытаюсь дергаться. Такими узлами, какие Томаш вяжет, хоть скотину стреноживай.

Я смотрю себе под ноги и велю слезам оставаться там, где положено, — внутри.

Вроде они уже собрались уходить, но вдруг лопоухий снова подступился ко мне. Он опять гадко, одной половиной лица, ухмыльнулся, слегка наклонил голову и, откачнувшись назад, ухватил меня за брюки и дернул.

— Эй! — завопил я. — Что ты…

Брюки остались на месте — их держит ремень. Но лопоухий вытащил из кармана крохотный перочинный ножик — лезвие в пару сантиметров длиной. Как я ни бился, лопоухий легко разрезал мой жалкий ремешок и снова взялся за штаны. На этот раз он рванул со всей силы. Пуговица отлетела, и штаны упали на землю.

Вместе с трусами.

— Если кому-то его звезды покажется мало, то вот это, — Оскар ткнул пальцем и заржал, — их точно убедит.

И они наконец убежали.

Слезы больше не хотели оставаться, где им положено.

Прошло много времени, прежде чем какой-то прохожий меня отвязал. Он не спрашивал, что со мной случилось, а я не рассказывал. Поблагодарил, не глядя ему в лицо.

Я пошел прямиком домой, левой рукой придерживая штаны и пытаясь придумать, как объяснить маме, куда делась пуговица. Я ее так и не нашел. Правда, искал я недолго.

14 октября 1941 года

— Почему он не может пойти вперед на три клетки, а потом на одну вбок? — спросил я.

— Потому что такие правила, Миша, — ответил папа. — Конь может передвигаться на две клетки вперед и на одну вбок или на одну вперед и на две вбок.

— В шахматах слишком много правил, мне правила и в жизни надоели. Давай просто в шашки поиграем?

Папа оглянулся на маму — она сидела в кресле и штопала дыры в наших носках. Раньше мы покупали новые. Раньше мы много чего делали — например, гуляли по набережной, а теперь это запрещено. Лучшее место в Праге, и его у нас отняли.

Мама как-то почувствовала, что папа смотрит на нее, и подняла глаза от синего носка, с которым возилась. Пожала плечами.

— Миша! — Папа снова повернулся к кухонному столу, за которым мы оба сидели. — Предлагаю так: еще десять минут шахматы, а потом поиграем в любую игру по твоему выбору. Годится?

— Слишком сложно, — ответил я, пытаясь поставить одну свою пешку на голову другой. Разумеется, она упала и сшибла еще несколько шахматных фигур.