Книга Оноре де Бальзак - Анри Труайя

Неуверенность измучила Бальзака, он решил перейти в наступление. По собственной инициативе составил обращение к канцлеру, графу Нессельроде, прося у царя разрешения жениться на одной из вернейших его подданных: «С госпожой Ганской меня связывает давняя чистая и искренняя дружба. Сегодня я почти совершенно уверен, что единственное препятствие моему с ней союзу – ее нежелание выйти за иностранца без одобрения этого шага ее государем. Я умоляю Ваше Сиятельство положить к ногам Его Величества Императора Всея Руси, Вашего Августейшего Хозяина, смиренную просьбу, с которой я имею честь к нему обратиться, получить его отеческое разрешение, с уверениями моей глубокой признательности, с которой приму его разрешение. Я исполнен душевного удовлетворения от одной мысли, что от Него зависит все счастье моей жизни». Чтобы Нессельроде был благосклоннее, Оноре напоминает, какой вклад в русскую культуру внесли французские писатели XVIII века, Вольтер, например. «Ваша Светлость, подкрепите мою просьбу этими причинами, не лишенными определенного благородства. Встаньте перед Вашим Августейшим Хозяином на защиту привязанности, которой вот уже пятнадцать лет и чистота которой говорит сама за себя…»

Черновик Оноре показал Ганской. Та была сражена и его неловкостью, и его смелостью, просила ничего не посылать Нессельроде. Скрепя сердце проситель согласился. Между тем Ева приняла решение передать все свое состояние дочери в обмен на пожизненную ренту. Бальзака это обрадовало: возрастала вероятность получить согласие на женитьбу и от властей, и от родственников Ганской. «Я в высшей степени доволен: та, что составляет счастье моей жизни, свободна будет от всякой корысти», – пишет он сестре. Сам же, покидая Париж, составил завещание, согласно которому оставлял все свое добро Ганской, но с условием, что его матери будет выплачиваться пожизненная рента в три тысячи франков в год. Перечисление оставляемого в наследство имущества заканчивалось так: «Я согласен на самую скромную похоронную процессию с единственным экипажем для священнослужителей». Так, без конца ругая столь мало любившую его мать, все же заботится о том, чтобы обеспечить ей старость. Госпожа Бальзак написала сыну в Верховню вскоре после Нового года, сообщая новости с улицы Фортюне, которую навестила по его просьбе: «Я нашла все в большом порядке и чистоте, к которой не могла бы придраться и самая аккуратная хозяйка. У тебя два славных сторожа, которые мне показались людьми честными. Они ждут твоего возвращения… Дорогой мой, я, как всегда, в твоем распоряжении, чем очень счастлива, ведь ты знаешь, что я всегда рада быть полезной тем, кого люблю. Можешь рассчитывать на меня во всем, располагать каждым мгновением моей жизни… Ты знаешь также, что на меня давят некоторые обстоятельства. Не забудь о своем обещании, я должна получить то, что причиталось мне 15 апреля и за период до того. С нетерпением жду твоего возвращения, и, думаю, нам удастся договориться о том, чтобы мне получить хотя бы возможный минимум».

Письмо матери, в котором та демонстрировала и привязанность, и заинтересованность, напомнило Бальзаку о его парижских обязательствах. Мать нуждалась в нем. Не мог все время оставаться необитаемым дом на улице Фортюне. Тридцать первого января 1848 года наступал срок выплаты тридцати тысяч франков по векселям. Курс акций Северной железной дороги шел то вверх, то вниз, требовались новые денежные вливания для их спасения. Во Франции вовсю развернули свою деятельность республиканцы: опасались уличных беспорядков, надо было быть на месте, чтобы защитить собственность. Оноре, мечтавший пробыть в Верховне до марта, вынужден был начать подготовку к отъезду. Чего же удалось добиться от Евы во время их кратких перешептываний с глазу на глаз? Ганская не скрывала, что рада будет время от времени встречаться с ним, но о замужестве не думала вовсе: владелице ли Верховни становиться парижской буржуа? Ее устраивало сложившееся положение дел: писем вместо поцелуев было вполне достаточно. Она жила счастьем дочери и не гналась за собственным.

Услышав от Бальзака о грустной необходимости трогаться в путь посреди зимы, удерживать не стала. Довольствовалась тем, что подарила лисью шубу. Но морозы были такие лютые, что местный портной сшил для вечно зябшего француза пальто, которое надевалось поверх шубы, словно броня. При прощании растроганная графиня добавила к этим практичным подаркам еще один – девяносто тысяч франков, которые должны были помочь ему справиться с трудностями, поджидавшими его в Париже. Он благодарил за все: гостеприимство, деньги, шубу, отмеренную по каплям любовь.

За эти четыре месяца писатель не так уж плохо поработал, ведя жизнь рассеянную и счастливую. Но, самое главное, был свободен от мелочных забот, досаждавших ему дома: не надо было вовремя предоставлять очередную рукопись, выпроваживать кредиторов, занимать деньги, сопротивляться журналистам… И если в Верховне сердце его не успокоилось, то рассудок, безусловно, да. По возвращении на улицу Фортюне обо всем этом можно будет забыть.

Оноре тронулся в путь тридцатого января, дрожа и бранясь, доехал в повозке до Львова, затем до Кракова, где смог, наконец, сесть в поезд на Бреслау. Каждый этап путешествия он подробно описывал Ганской – та должна была знать о каждом его шаге, о людях, которые ему повстречались, о курсе рубля в разных городах. Сделав крюк – Майнц и Франкфурт, вернулся в Париж еще более потерянным, чем чувствовал себя в Верховне на другой день после своего приезда. Только там он жил вне времени и пространства в неприступной крепости, в столице сразу окунулся в суматоху и шум современности. Улицы выглядели угрожающе, друзья – измученными и озабоченными. Сам же задавался вопросом, не лучше ли быть подданным Николая, чем Луи-Филиппа.

Глава шестая

Горячка политическая, горячка любовная

Париж лихорадило. Реформисты то и дело устраивали банкеты, на которых ораторствовали, ругая правительство и требуя смены власти. Казалось, даже национальная гвардия была охвачена либеральной горячкой. Будучи апологетом сильной власти, Бальзак презирал мягкотелость Июльской монархии, но возможная жестокость дезориентированной толпы не могла не внушать опасений. Вернувшись пятнадцатого, двадцатого писал Ганской: «Вы и знать не знаете, что мы на пороге революции. Оппозиция развязала сражение с властью на улицах, это может закончиться ничем или перевернуть все».

Двадцать второго обедал у Жана де Маргонна, у которого в Париже была небольшая квартира. Большинство приглашенных в последнюю минуту отказались прийти из-за беспорядков. Бальзаку пришлось брести домой пешком – экипажи опасались выезжать на улицы. Он обнаружил, что баррикады вплотную приближались к его дому. Войска методично разрушали их, не оружием, топорами. Но эти серьезные события отступили на второй план, когда пришло письмо от Евы. Немедленно сел за ответ: «Вы не можете представить, какие чувства всколыхнул во мне запах этой бумаги… Я ненавижу Францию и готов на всю жизнь остаться в Верховне или Павловске». В тот же вечер Оноре узнал, что король уступил толпе и сдал не слишком популярного главу правительства Гизо, поставив на его место Моле. «Это первый шаг Луи-Филиппа к ссылке или на эшафот, – пророчествует Бальзак. – Разумные люди удручены, но это единственное, что им остается… Вокруг кричат: Долой Луи-Филиппа! Да здравствует Республика! Что с нами будет? Я приведу в порядок свои паспорта – не хочу жить при Республике, да ей и не устоять больше двух недель». И вновь провозглашает необходимость автократии: «Политика не должна знать жалости, только так государство может быть уверенным в своих силах. Признаюсь: видя то, что приходится видеть, лишний раз выступаю сторонником австрийского carceri duri, Сибири и всех форм абсолютной власти. Моя доктрина абсолютизма годна на все времена, ее сторонником стал даже Сюрвиль. То, что случилось в эти два дня, – позор… Это все глупости резонера, сидящего на троне».