Книга Против либерализма к четвертой политической теории - Ален де Бенуа

В равной степени Эвола напоминает, что «древнее римское понятие imperium, прежде определения сверхъестественной территориальной гегемонии, означает чистое могущество распоряжения, как бы мистическую силу aucto­ritas». Средневековье четко различает понятия auctoritas, морального и духовного верховенства, и potestаs, простой публичной политической силы, явленной в правовых способах ее осуществления. В империи средневековой, как и в Священной империи, это двуединство как бы сопрягает разнородность собственно чистой власти как имперской функции и власти императора как суверена того или иного народа. Карл Великий, например, с одной стороны император, с другой — король лангобардов и франков. Поэтому верность императору не означает подчинения народу или конкретной стране. В Австро­Венгерской империи верность династии Габсбургов составляет также «фундаментальную связь между народами и заменяет патриотизм» (Жан Беран­же); она преобладает над связями национального или кон­фессионального характера.

Этот духовный характер имперского принципа стоит у истоков знаменитого спора об инвеститурах, на протяжении многих веков разводившего по разным концам сторон­ ников папы и императора. лишенное отныне первоначального военного содержания, определение Империи сразу же наполнило средневековый германский мир теологическим смыслом, рожденным от христианского перетолкования римской идеи imperium. рассматривая себя как исполните­ лей вселенской священно­исторической миссии, императоры поняли ее так, что Империя, будучи «святым», священным институтом (Sacrumimperium), призвана составить автономное по отношению к папству духовное могущество. В этом основа спора гвельфов и гибеллинов.

Сторонники императора, гибеллины, отвергая притязания папы, настаивали на еще античном разделении между imperium и sacеrdotium, видя одинаковую важность в обеих сферах, одинаково учрежденных Богом. Такое истолкование следует римской концепции взаимоотношений между держателем политической власти и pontifexmaximus, каждый из которых выше другого в той области, которая ему вменена. Гибеллинская точка зрения никоим образом не предполагает подчинения духовной власти власти имперской, временной, но перед лицом исключительных притязаний Церкви требует для имперской власти равного духовного статуса. Так, для Фридриха II Гогенштауфена император есть посредник, через которого распространяется в мире Божественная справедливость. Это renovatio, делающее императора сущностным источником права и придающее ему свойства «живого закона на Земле» (lex anima in terris), со­ держит в себе всю сущность гибеллинской «ревендикации»: Империя должна быть признана равночестной папству как имеющая сакральную природу и характер. Противостояние гвельфов и гибеллинов, как подчеркивал еще Эвола, «было не только политическим, как учит являющаяся основой школьного образования близорукая историография: оно выражало антагонизм двух dignitates, провозглашавших, как то, так и другое, свою принадлежность духовному уровню. Гиббеллинство, в своем глубиннейшем аспекте, держалось взгляда, что сквозь земную жизнь, понятую как дисциплина, битва и служение, индивидуум может оказаться ведом по ту сторону себя самого — к сверхъестественной цели — путями действия под знаком Империи, в соответствии с характером „сверхъестественного“ учреждения, за ней признаваемого»4. Отсюда упадок Империи прежде всего окажется равнозначным упадку ее основного начала и, соответственно, сведет ее значение к чисто территориальному определению. Священная римская империя германской нации, когда оказалась связанной только с принадлежащими ей землями, как в Италии, так и в Германии, уже не отвечала своему призванию. Эта идея, заметим, брезжит еще у Данте, для которого император не является ни германским, ни итальянским, но в духовном смысле «римским», наследником Цезаря и Августа. В истинном своем смысле империя не может без ущерба для себя быть трансформиро­ ванной в «великую нацию» по очень простой причине: в соответствии с дающей ей жизнь принципом ни одна нация не может вместить и осуществить высшую функцию и даже если возвышается, то не выше своих гражданских и вообще частных интересов. «В своем истинном смысле империя, — делает вывод Эвола, — не может существовать, если ей не дает жизнь духовный жар. если его нет, это будет про­ сто силой удерживаемое объединение — империализм, простая, без всякой души, сверхструктура»5.

Нация, напротив, проистекает из претензии королевства связывать прерогативы своего суверенитета не с принципом, а с территорией. Это начинается с разделения Каролингской империи по Верденскому договору. В этот момент, на самом деле, Франция и Германия, уже разделенные, разошлись в своих исторических судьбах. Германия сохраняла имперскую традицию, в то время как королевство франков (regnum Francorum), отделяясь от германского мира, стало медленно, через все большие уступки со стороны монархии, превращаться в современную нацию. Этапы угасания Ка­ролингской династии можно датировать Х веком: 911 г.

В Германии, 987 г. во Франции. Первым королем, избранным в 987 г., стал Гуго Капет, о котором мы уже можем с уверенностью сказать, что он не понимал старого языка франков. Он был уже сувереном, находившимся вне имперской традиции, которому Данте в Divinа Comedia влагает в уста такие слова: «я посадил могильный корень, который проросшим из него древом затмил всю землю христиан!»

В XIII и XIV веках Французское королевство, прежде всего Филиппом Августом (Бувин, 1214) и Филиппом Прекрасным (Аньяни, 1303), возводилось против Империи. В 1204 г. папа Иннокентий III заявляет, что «в своей публичной инвеституре король Франции не признает никакой временной власти выше своей собственной».

Параллельно с использованием троянской легенды шла работа по «идеологической» легитимации противопоставления Империи принципа суверенитета национальных королевств и их права не считаться с интересами, отличными от собственных. Особо, как подчеркивал Карл Шмитт, важна здесь была роль школы легистов. Именно она начиная с середины ХIII столетия формулировала доктрину, в соответствии с которой «король Франции, не признавая в своей временной власти никого выше себя, изъят из подчинения Империи и должен рассматриваться как princeps in regnosuo»6. Эта доктрина будет развита в XIV–XV веках Пьером Дюбуа и Гийомом де Ногаре. Провозглашая себя «императором в собственном королевстве» (reximperator in regnosuo), король противопоставляет свой территориальный суверенитет духовному верховенству Империи, свою чисто временную власть власти духовной. Параллельно легисты приступили к централизации и сворачиванию местных вольностей и феодальных прав аристократии — в соответствии с институтом «королевского случая» (casroyal).Таким образом они создавали буржуазный по сути правопорядок, при котором рационально обоснованный и признанный всеобщей нормой закон поставлялся на службу только лишь государственному могуществу. Право превращалось исключительно в законы, кодифицируемые государством. В XVI веке королевская формула «императора в своем королевстве» уже прямо ассоциируется с новой концепцией суверенитета, разрабатываемой Жаном Боденом. Франция, как констатировал Жан Боден, была первой в мире страной, создавшей эмансипированный от средневековой модели общественный порядок.