Книга Секретные архивы НКВД-КГБ - Борис Сопельняк

Тем временем заканчивалась посадка на лондонский самолет, и Нуреев попросил разрешения попрощаться с труппой. Вместе с работником посольства Романовым я проводил его к самолету, он со всеми тепло попрощался — и мы вернулись в зал ожидания. В мою задачу входило обеспечить посадку Нуреева в самолет Аэрофлота, а потом догонять труппу.

Мы зашли в кафе, заказали кофе, но Нуреев пить отказался. Он был страшно взвинчен и нервозен, поэтому мы не спускали с него глаз. И вдруг в кафе появилась Клара Сэн! Нуреев вскочил и подбежал к ней.

— Кто такая Клара Сэн? — уточнил следователь.

— Его поклонница, — ответил Стрижевский. — Молодая, красивая девушка, по слухам, дочь чилийского миллионера. Она не отходила от Нуреева чуть ли не с первого дня гастролей. Мы считали, что именно из-за нее он пропадает по ночам и в гостиницу возвращается под утро.

— Вы знали о его отлучках и ничего не предпринимали? — посуровел следователь.

— Как это не предпринимали?! — возмутился Коркин. — Еще как предпринимали! Я не раз беседовал с ним на эту тему, требовал, увещевал и даже угрожал. И знаете, что он мне отвечал? «Если вы подчините меня общей дисциплине, я покончу жизнь самоубийством!» Каково, а? Между нами говоря, на будущее я решил никогда больше не брать его за границу.

—Я тоже делал ему замечания, — поддержал Стрижевский, — просил не пропадать по ночам и прекратить общения с сомнительными личностями. На что он отвечал, что лучше вообще не жить, чем жить по регламенту.

Капитана Валдайцева очень интересовало, что это за сомнительные личности, из-за лишения общения с которыми Нуреев был готов покончить жизнь самоубийством. Ответить на этот вопрос не смог ни главный художник театра Симон Вирсаладзе, ни заведующий балетной труппой Владимир Фидлер, ни главный администратор Александр Груцзинский. Совершенно неожиданно, назвав вещи своими именами, все прояснила партнерша Нуреева, известная балерина Алла Осипенко.

—Хочу подчеркнуть, — сказала она на допросе, — что Нуреев был только моим партнером и никаких личных отношений у меня с ним не было... Да и не могло быть,—добавила она после паузы. — И дело не в том, что он был грубияном, хамом и зазнайкой, — за это его в труппе не любили, но за талант и одаренность все эти выходки прощали. Хамил он буквально всем, авторитетов для него не существовало. Нуреев знал, что он талантливый и одаренный танцовщик. Знал и беззастенчиво этим пользовался, считая себя незаменимым. Однажды он даже нахамил постановщику «Легенды о любви» Юрию Григоровичу, и тот снял его со спектакля.

Точно так же он вел себя и в Париже: из-за съемок в рекламном ролике не постеснялся сорвать очень важную репетицию со мной. В гостинице мы его почти не видели — все время где-то пропадал. Очень скоро мы узнали, где именно: среди его поклонников было много лиц с отклонениями от нормы, то есть гомосексуалистов. С ними-то он и проводил время, пропадая по ночам в Париже.

Так вот, оказывается, в чем дело! Значит, всему виной не юная миллионерша, а старые гомосексуалисты! Это они сбили Нуреева с истинного пути, это они вынудили кагэбэшников принимать срочные меры для спасения советского гражданина от их тлетворного влияния. Но, как я уже не раз говорил, операция была разработана бездарно, и Нуреев от них ускользнул. Как ни грустно об этом говорить, ускользнул на свою погибель.

ДЕНЬГИ, СЛАВА, ОСТРОВА И... СМЕРТЬ

Как ни бездарен был разработанный сотрудниками КГБ сценарий водворения Нуреева в Москву, но все же это был сценарий. Какое-то время все шло по плану: труппа улетела в Лондон, Нуреев остался в аэропорту, вот-вот объявят посадку на рейс Аэрофлота, который доставит Рудольфа в Москву. Но все карты спутала Клара Сэн — с ее появлением кагэбэшный сценарий полетел к черту!

— После того, как Нуреев поговорил с Кларой, он вернулся к нам и присел на подлокотник кресла, — рассказывал на допросе Стрижевский. — Клара куда-то ушла, но вскоре снова вернулась. Нуреев подбежал к ней, о чем-то коротко поговорил, вернулся к нам и как-то весь сжался. Я спросил, что с ним. Он пробормотал что-то нечленораздельное, вскочил и опять побежал к Кларе. «Куда ты? — закричал я. — Вернись! Скоро самолет на Москву». На что Нуреев проронил что-то невнятное, из чего я понял, что он что-то решил, что его решение окончательное и бесповоротное, и он его не изменит.

О каком решении шла речь, я так и не понял, тем более, что откуда-то появилось шестеро полицейских в форме, один в штатском, они скрутили мне руки и оттеснили от Нуреева. Воспользовавшись этим моментом, Нуреев исчез в одной из многочисленных комнат.

Мы с Романовым пошли туда же, заявили протест и позвонили в наше посольство. Вскоре приехал генеральный консул, и нам дали возможность поговорить с Нуреевым. Мы умоляли его одуматься, объясняли, что его поступок не что иное, как измена Родине, что он наносит непоправимый ущерб театру, родственникам и самому себе, что он губит не только свою карьеру, но и свою жизнь. Но Нуреев, как заведенный, твердил, что в СССР возвращаться не желает.

И тогда я предложил ему то, что надо было делать в самом начале этой истории. Я сказал, что пусть меня уволят, но я беру ответственность на себя и предлагаю первым же рейсом вылететь в Лондон, продолжить гастроли с театром и уж потом вместе со всеми вернуться в Москву. Нуреев задумался, а затем сказал, что это ловушка, что он перестал верить людям, что своего решения не изменит и просит прекратить встречу.

Нас тут же выставили. Но мы не оставили попыток отговорить Нуреева и попросили пустить к нему нашего осветителя Сергея Мельникова, у которого с Нуреевым были более или менее приличные отношения. Поговорите с ним, ведь Сергей был последним, кто общался с Нуреевым, — предложил следователю Стрижевский.

— Рудольфа я нашел в весьма растрепанных чувствах, — вспоминал вызванный в Большой дом Мельников. — Я сказал ему, что ошибку еще не поздно исправить, что власти его поймут и, конечно же, простят, тем более, что Стрижевский предлагает отправиться в Лондон, где ждут многочисленные почитатели его таланта. «Поздно, — сказал Нуреев. — Уже поздно. Я подписал прошение о предоставлении мне политического убежища». «Да брось ты, — сказал я. — Черт с ней, с этой бумагой! Дело не в ней, а в том, что если ты не вернешься, всех твоих родных и знакомых ждут большие неприятности». «Это я прекрасно понимаю, — бросил он. — Но мне никого не жалко. Никого, кроме Пушкина... Я знаю, что делаю и на что иду. А возвращаться мне нельзя. Теперь, когда меня можно обвинить в измене Родине, они могут меня расстрелять». «Бог с тобой, за что?—возражал я.—Ты же никого не продал и не предал». «Они знают, за что, — мрачно заметил Рудольф. — Ив Союзе мне не жить — расстреляют, и здесь — скорее всего, покончу с собой». «Не дури! — вскочил я. — Брось ты этот Париж и айда домой!»

Он тоже встал, обнял меня, заплакал и вроде бы даже сделал движение в сторону двери, но полицейский схватил меня за плечи и выпроводил из комнаты. У меня создалось впечатление, что Рудольфа можно было уговорить вернуться на Родину, но он боялся, очень сильно боялся самого сурового наказания.